— Минарис и Марис. Это правда, что вы — зверолюды?

Девушка не могла понять, о чём её сейчас спросили.

— Спрошу ещё раз. Это правда, что вы, мать и дочь — зверолюды?

Слова старейшины словно острые копья пронзили её обескураженное сознание.

«Как-как-как-как-как?! Почему он это говорит?!»

Хаотичный поток вопросов захлестнул её разум. Она не могла осознать смысла сказанного. Не могла понять, что происходит. В замешательстве она взглянула на мать, будто ища у неё ответа. Лицо матери было мрачным. Словно придя к какому-то решению, она убрала наложенную на себя иллюзию.

Жители деревни отпрянули, выражение их глаз поменялось моментально: так смотрят люди на трупы убитых ими гоблинов. Но сейчас эти полные омерзения взгляды были в глазах жителей, которые до вчерашнего дня относились к ним как своим.

— Мама…

Под этими резко изменившимися взглядами её обескураженный разум затуманивался всё больше и больше. Она в растерянности подняла глаза: взгляд старейшины — взгляд, какого она никогда прежде не видела — был холоден как лёд и полон презрения.

Страшно… Этот страх затмевал ужас, что она испытала вчера, при встрече с ледяным гоблином.

— Как видите, мы — кролики-зверолюды. Простите, что скрывала это от вас.

Видя согбенную фигуру матери, бросившуюся на землю, с низко опущенной головой произносящую эти слова, она наконец поняла, что эти полные враждебности взгляды жителей направлены на них.

— Выходит, Люсия сказала правду…

— А? Люсия?! Нет… это неправда!!!

Она же дала слово. Она же обещала, что сохранит это в тайне.

Девушка огляделась, ища поддержки. Её друг и подруга стояли там, посреди двух десятков жителей. Но это были словно другие люди. Её друг Керил смотрел в сторону Минарис с омерзением, как на навозную кучу, а прижавшаяся к нему Люсия кривила губы, пытаясь скрыть ухмылку.

— По… чему?.. Я же просила никому не рассказывать!!!

— И-и-и! Керил… — будто напуганная её криком, Люсия вцепилась в Керила ещё сильнее.

— Люсия, не бойся. Я рядом, — сказал Керил, нежно погладив её по голове, и посмотрел на Минарис с ещё большей ненавистью. — Эй! Прекрати запугивать Люсию! Я сначала не поверил, но теперь вижу, что ты и правда мерзкая дрянь! Я в тебе ошибался!!!

— Что?!. Что ты...

— Не прикидывайся! Люсия мне всё рассказала! Как ты издевалась над ней и запугивала! Что ты своей зверолюдской силой угрожала ей и вынудила её молчать!

— Чт...

Минарис вдруг осознала, что не может ничего сказать. Мысли прекратились, как будто она вмиг позабыла слова.

— Старейшина, мне всё равно, что будет со мной, но прошу… Прошу, сжальтесь над девочкой. Хотя бы пока ей не исполнится восемнадцать… — с этими словами Марис обняла дочь и склонила её голову, склонившись вместе с ней.

Мать приняла это решение ещё вчера, услышав её рассказ. Она знала, что Минарис не сможет сбежать с больной матерью на руках. И также знала, что дочь не станет её слушать, и ни за что не бросит. Поэтому ради неё она склонилась к самой земле.

— Прошу вас… Умоляю…

— Иди к чёрту, грязное животное! — брань и пущенный в их сторону камень были ответом.

— Верна-а! Ату их!

— Ты обманывала нас всё это время!

— Не прикидывайся человеком, двуличная гадина!

Люди словно озверели и принялись забрасывать их камнями и осыпать проклятиями.

— Пожалуйста, моё дитя…

Вместе с мелкими камнями прилетел и большой булыжник, разбив Марис до крови голову.

— Мама! — Девушка инстинктивно закрыла собой мать.

Среди творившегося хаоса Минарис тоже не смогла удержать наложенную на неё иллюзию, в результате чего показались её уши и хвост. Но она не сдвинулась с места, продолжая защищать Марис.

Мать девушки когда-то тяжело заболела, но кое-как сумела пережить болезнь, растеряв при этом крепкое здоровье, которым славились зверолюды, и превратившись в бледную тень прошлой себя. Она была ослаблена до такой степени, что даже булыжник, брошенный обычным человеком, мог её ранить.

— Хватит! Остановитесь! Прекрати-и-ите-е-е!!! — жалобные крики девушки разнеслись по площади, но потонули в новой волне оскорблений.

— Закрой рот, ты, выродок!

— Не смей говорить по-нашему, чёртов монстр!

— Сдохни! Просто сдохни, тварь!

Минарис почувствовала, как её сердце, словно пробиваемое острым колом, стало с треском покрываться тёмными трещинами. Почему? За что? Сердце болело сильней, чем стонущее под ударами камней тело.

Оглянувшись, она увидела Керила, бросавшего в неё камни и продолжавшего смотреть со всё той же ненавистью; увидела Люсию, которая вцепилась в рукав Керила и пряталась за ним, скрывая от него искажённую, злорадную улыбку на лице.

И тогда она поняла, почувствовала и осознала головой, сердцем, каждой частичкой своей души, что её предали. Её предали, предали, предали, предали!

— Почему… За что…

Из глаз хлынули слёзы. Непрекращающийся поток камней всё глубже вбивал кол в её сердце. И когда оно уже готово было разбиться, град камней внезапно прекратился.

— Что тут за шум?!

На площади появились мужчины. Похоже, они вернулись раньше, чем ожидалось, и принесли, хоть и небольшую, добычу.

— Отец… Отец!

Сквозь застилавшие глаза слёзы она увидела среди вернувшихся мужчин и своего отца. И успокоилась: это — спасение. Её отец был уважаемым и влиятельным человеком в деревне, которому прочили место следующего главы. Она с облегчением наблюдала, как он принялся что-то обсуждать с жителями деревни. Ах, теперь ей с мамой ничего не угрожает...

— Вы ошибаетесь! Я тут не причём! Я ничего не знал!

Мир внезапно перевернулся. Он начал искривляться и разваливаться.

— Эта женщина и меня обманула! Эта мерзкая зверолюдка, будь она проклята!

Минарис ничего больше не слышала. Ничего больше не видела. Ничего не чувствовала. Ничего.

— Что это… такое… А? Как же… это…

Последнее, что она услышала — будто что-то со звоном разбилось. Её мир рухнул.

***

Очнулась девушка в трясущейся по дороге повозке работорговца. Она смутно вспомнила, как её за гроши продал человек, которого она считала отцом. Воля вернулась к ней, потому что рядом находилась мать — это и спасло её от окончательного помутнения рассудка. Но худшее ждало впереди.

Со зверолюдами, матерью и дочерью, даже в виде товара обращались ужасно. По сравнению с рационом других рабов, пища их была намного хуже и напоминала помои. Их избивали и издевались над ними безо всякого повода и смысла. Когда предоставлялась возможность помыться, им приходилось омываться в грязной воде, оставшейся после остальных, но чаще даже этого им не позволяли сделать, обзывая их «смердячими животными». Прикрываясь тем, что они зверолюды и намного выносливее людей, их приковывали к повозке и заставляли бежать, чтобы разгрузить лошадей.

Лишь желание не быть обузой для своей слабой матери поддерживало пошатнувшийся дух девушки. Но все её усилия были ничтожными, словно вода, капающая на раскалённый камень. Красавица-мать таяла на глазах как свечка. Всё усугублялось ещё и тем, что работорговец выбрал её и мать в качестве жертвы. Он демонстративно издевался над ними перед другими рабами, чтобы те думали: «Над зверолюдами издеваются, обращаются с ними намного хуже, чем с нами», и таким образом пытался снизить их недовольство и злость.

Как и ожидалось, другие рабы злорадно улыбались, когда всё это видели. Они с удовольствием смотрели, как девушку избивают кнутом, как её мать таскают за волосы, и как им обеим раздают пинки. Смотрели и ухмылялись, наслаждаясь этим занимательным представлением.

Прошло полгода с тех пор, как Минарис с матерью продали в рабство. На полпути к королевской столице мать перестала двигаться. Последний лучик света, что поддерживал девушку, исчез. Её рухнувший мир поглотила тьма, и теперь ей стало уже всё равно. Она не обращала внимания на грязь, подмешанную ей в пищу. С полным равнодушием сносила порки кнутом и издевательства. И не сопротивлялась, когда её валяли в грязи, называя это купанием.

— Тц, сломалась, сучка. А ещё зверолюдами называются. Чёрт бы побрал этих аристократов с их пристрастиями...

Девушка отсутствующим взглядом смотрела на вздыхающего работорговца.

— И ещё мамаша твоя. Взяла и сдохла, сволочь такая. А деньги мне кто вернёт, а?

Слова работорговца задели осколки её разрушенного мира. «Почему?», — в сознании просочился вопрос, словно капля едкого яда. «Почему? Что я сделала плохого? Где я ошиблась? Как я могла это исправить?», — вопросы потекли один за другим, поглощая осколки и превращая всё в чёрную вязкую магму. «Чья это вина? Почему я здесь? Кто я? Ради чего живу? Что это за чувство?» Последние осколки обратились этой магмой. Вязкая масса стала искривляться, приобретать гротескную форму, словно извиваясь, скручиваясь и взбалтываясь. И затем в преобразившемся комке осталось лишь одно подлинное желание.

— Да, я… хочу их ломать.

Как только она осознала эти машинально произнесённые слова, её застывшие эмоции хлынули наружу бурным потоком.

Ненавижу.

Ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу.

Ненавижу Люсию, ненавижу Керила, ненавижу того, кого называла отцом, ненавижу старейшину, ненавижу всех жителей.

Ненавижу работорговца, сделавшего меня и маму посмешищем, ненавижу злорадно скалившихся рабов, когда издевались надо мной и мамой.

Я хочу их мучить, хочу их терзать, я их не прощу. Я хочу ломать, хочу скручивать, хочу драть, рвать на куски. Хочу давить, крушить, дробить, жечь, свежевать, рубить, колоть, кромсать. Хочу убивать, убивать, убивать, убивать, убивать, убивать!

Этими чувствами, этой ненавистью было теперь преисполнено её сердце. Она больше не слушала того, что говорил ей работорговец. Всякий раз она сопротивлялась, и её наказывали так жестоко, что потом она не могла двигаться. Но даже на краю смерти это тёмное пламя продолжало пылать.

По прибытию в столицу её хлещущая через край враждебность никуда не исчезла, несмотря на постоянное болезненное усмирение с помощью рабской метки. Вскоре её просто приковали к стене, практически лишили пищи, не меняли одежду, оставив в грязи.

Тянулись бесконечные дни, когда она полностью уходила в себя, погружаясь в грёзы о том, как она будет мстить, мстить жестоко, беспощадно, не ведая жалости. Потом ей и вовсе прекратили давать еду, решив вскоре избавиться и считая, что кормить её больше незачем.

Наверно, теперь ей уже недолго осталось. Теперь она точно умрёт. Но даже это щемящее чувство близкой кончины не могло затушить её испепеляющее тёмное пламя. Но каким бы живучим не был зверолюд, оставшись без пищи, долго он не протянет. Её сознание затуманилось, и она ничего уже больше не чувствовала, кроме жара внутри неё.

— Как я и думал, у тебя прекрасные глаза.

Сквозь забытьё она услышала чей-то голос.

Перед ней стоял незнакомец. Будучи не в состоянии трезво мыслить, она посчитала, что это очередной позарившийся на неё аристократ. Но силы уже оставили её, и девушка, оскалившись и глядя со всей возможной враждебностью, попыталась его запугать. Однако почувствовала что-то неуловимо знакомое в глазах вглядывающегося в неё человека.

— Не трожь... меня... чело… век!.. — зашевелив губами, она выдавила иссохшим ртом несколько слов. А затем её пронзила острая боль, отчего её помутневшее сознание ярко вспыхнуло — казалось, будто вскрыли старую рану. Наружу вырвался крик, словно вырванный из глубины её тела.

Когда волна боли утихла, ей силком влили в рот какую-то жидкость. Будучи ни в состоянии сопротивляться, ни выплюнуть, она её проглотила. И это придало сил её истощённому телу. Из-за недостатка пищи и отдыха её запасы маны были практически исчерпаны, но сейчас восстановились примерно наполовину.

— Теперь мы можем нормально поговорить.

Девушка не могла ухватить смысл его слов, хотя способность мыслить вернулась к ней, и она поняла, что её напоили зельями, восстанавливающими ОЗ и ОМ. Никто бы и не подумал давать эти зелья рабу. Нельзя сказать, что цена у них была запредельной, но всё-таки стоили они недёшево.

— Зачем…

Девушка почувствовала в этом какой-то подвох, но последующие слова повергли её в шок.

— Кого ты хочешь убить?

Похожее потрясение она испытала, когда умерла её мать, и когда слова работорговца встряхнули её, и пришло осознание, что она изменилась бесповоротно.

— Кому хочешь отомстить?

В глазах человека — этого молодого парня — она словно увидела отражение самой себя. Так вот почему, заглянув в них, она почувствовала что-то знакомое — там было тёмное пламя, сродни тому, что полыхало внутри неё. У него были такие же глаза.

И она ответила:

— Той, кто была моей подругой. И тому, кто был моим другом. Отцу. И старейшине. Жителям деревни. Работорговцу и рабам.

— Ты хочешь их просто убить?

Она почувствовала усмешку в его словах, хотя было видно, что он действительно хочет услышать её ответ. Впрочем, девушка уже давно всё решила. Она так часто повторяла это желание в своих грёзах, что оно стало не просто стремлением, оно стало её одержимостью.

— О нет, не просто убить. Я хочу их мучить, терзать, заставить их кричать от невыносимой боли, лишить их сна и ломать, ломать, ломать их, пока они не сдохнут. Просто их убить — совершенно недостаточно, — произнося это, девушка впервые улыбнулась, с тех пор как её продали в рабство.

В ответ на эти исходящие из самого сердца слова молодой человек тоже улыбнулся.