V

Правда была в том, что в тот день Шэнь Ляншэн на мгновение подумал, что умрёт.

Он открыл глаза и увидел зонт из вощёной бумаги, а на зонте был нарисован жёлтый тростник.

Возможно, всё дело было том, что он не мог пошевелить ни единой мышцей, или дело было в отчаянном звуке дождя; в это самое мгновение он и правда подумал, что здесь умрёт. Впрочем, в его сердце не было ни беспокойства, ни сожалений. Ничего.

Лишь на долю секунды ему на ум пришла спокойная мысль: он прожил двадцать шесть лет, ходил по земле, совершал бессчётное число убийств, сеял множество грехов...

И в итоге весь свет для него сжался в этот крошечный мирок.

Храм. Летний ливень. Тростник.

Однако он не умер. И этот мирок затерялся в пустоте его дней, стал казаться далёким, словно старый сон.

Летний ливень стих, бумажный тростник остался лежать в грязи. И лишь человек, открывший для него окно в эту маленькую личную вселенную, по-прежнему был рядом.

Шэнь Ляншэну приходилось признать, что он снова и снова делал для Цинь Цзина исключение.

Он не отвергал его – значит, молчаливо соглашался. Не убил его – значит, хотел, чтобы он жил.

Цинь Цзин сидел возле стола, обрабатывая рану. Его спина была повёрнута к двери, а сам он сосредоточенно накладывал повязку и не видел, как Шэнь Ляншэн вернулся. У него было ранено правое плечо, так что он мог работать только левой рукой. Каждый новый виток означал, что ему нужно было приподнять руку, что заставляло его шипеть от боли, и когда он наконец закончил, его покрывал холодный пот. Левая рука почти не двигалась, и у него никак не получалось завязать узел.

Шэнь Ляншэн наблюдал за ним от двери. Ему следовало уйти, убедившись, что молодой человек остался жив, и всё же он стоял там и смотрел на целителя, снова и снова безуспешно борющегося с узлом.

– Не двигайся.

У Цинь Цзина был слабый нейкун, он не почувствовал шагов Шэнь Ляншэна. Его присутствие он обнаружил лишь после того, как услышал приказ. Он инстинктивно обернулся, чтобы посмотреть за спину, но почувствовал руку у себя на лопатке. Шэнь Ляншэн обошёл его, наклонился и осторожно и аккуратно завязал ему надёжный узел.

У Цинь Цзина пересохло в горле. Хотя он знал, что после потери крови нельзя пить, всё же дотянулся до чайника на столе, налил себе чашку холодного чая и опустошил её одним глотком. Лишь тогда он медленно поднялся, поддерживая себя, и поправил одежду.

Не спрашивая мужчину, почему тот вернулся, Цинь Цзин обошёл его и направился к кухне, чтобы приготовить себе немного лечебной конги[1].

---------------------------------

[1] "водяной рис", конги можно было бы считать рисовой кашей, если бы она не была такой жидкой. По некоторым рецептам ее варят 4-5 часов, пока рис не растворится полностью. Раньше в храмах во время бедствий ею кормили нуждающихся, чем больше ртов - тем жиже конги. Считается лечебным, как у нас куриный бульон.

---------------------------------

Словно не возражая, что его игнорируют, Шэнь Ляншэн молча отправился вслед за ним и встал у плиты, наблюдая за Цинь Цзином. Тот набрал воды и промыл рис, пошевелил угли, подбросил пару поленьев. После того, как вода с рисом закипела, он один за другим добавил лечебные компоненты. Затем накрыл чугунок крышкой, притянул себе стул и сел, держа в руке кочергу и время от времени бездумно шевеля огонь.

Мягкий треск горящих поленьев был единственным звуком, слышным на кухне. Возможно, Цинь Цзин слишком устал, потому что, пока он вглядывался в огонь, его веки стали смыкаться и вскоре совсем закрылись, будто он задремал.

– Думаю, что ты, скорее всего, знаешь, Шэнь-хуфа. - Когда Шэнь Ляншэн уже было подумал, что целитель уснул, он вдруг заговорил. – Я тебя люблю.

Больше он ничего не сказал. В лучах солнечного света голова Цинь Цзина свесилась. Он и вправду уснул.

Целителю снился сон. Ему снилось, что он снова маленький, плачет, тянет за полы туники шифу. Всхлипывает, умоляя его:

– Шифу, я не хочу умирать! Пожалуйста, просто разрешите мне спрятаться там, где меня никто не найдёт. Шифу! Я не хочу умирать...

Сколько лет уже прошло с тех пор, как ему в последний раз снились подобные сны? Во сне Цинь Цзин сохранял часть своего сознания, как будто он нынешний вернулся в те годы и, словно неупокоенная душа, наблюдал за рыданиями мелкого капризного засранца, которым был когда-то.

Более двух сотен лет назад на землю пришёл сам дьявол. Путь его совершенствования был необычным и таинственным и позволил ему в одиночку основать орден Син и практически поставить цянху с ног на голову.

Однако в конце концов зло не может торжествовать вечно. Совершив неверный шаг, глава ордена Син получил рану, которая должна была стать смертельной, но из-за заклинания Пяти сканд он сумел сохранить свою жизнь, оставив остальную часть цянху в тревожном ожидании.

После двух веков искусственной смерти он тихо ожидал, когда придёт время его пробуждения, когда он вернёт свои способности и станет в сотню раз сильнее, чем прежде, сделавшись почти непобедимым. В этом случае обитателям цянху останется лишь беспомощно смотреть, как жизни, какой они её знали, приходит конец.

Но, к его сожалению, в заклинании не хватало двух последних, самых важных страниц. Поэтому орден Син знал лишь, что для пробуждения их главы нужны составляющие Души и Крови. Душа передавалась из поколения в поколение каждого нового заместителя главы, в то время местонахождение Крови оставалось до сих пор неизвестно.

Было бы лучше, если бы нечестивые страницы были уничтожены совсем, но ходили слухи, что на обратной стороне страниц была карта сокровищ. Злодей использовал лишь небольшую их часть, чтобы основать орден, что означало: кто сможет расшифровать карту - станет достаточно богат, чтобы соперничать с императором.

Правда ли это была или лишь слухи, пущенные орденом Син, но так же, как птицы дерутся насмерть за пищу, так люди дрались насмерть за богатство. Десятилетиями эти страницы ходили по земле от одного обладателя к другому, пока не оказались в руках у могущественного отшельника цянху. Этот человек не уничтожил их, а передал своему хорошему другу из буддистского ордена, чтобы расшифровать секреты, что стояли за этим заклинанием.

После многочисленных исследований стало ясно, что Кровь – это ключ к уничтожению этого дьявола. Согласно тексту, Кровь нужна была непосредственно из сердца носителя. Сосудом станет человек, избранный небесами, и в знак его судьбы его сердце будет отличаться от сердец других. Чтобы возродить злодея, того человека нужно было подвесить так, чтобы кровь текла прямо из его бьющегося сердца семь дней. Изучая текст, монахи предположили, что единственный шанс отменить заклятие, обеспечивающее дьяволу жизнь, появится на исходе семи дней, как раз в момент его успешного пробуждения.

И зло, и добро ожидали два века пока родится Кровь. Орден Син слабо представлял, где искать, но шифу Цинь Цзина, так вышло, был учеником того могущественного отшельника и знал искусство предсказаний. Он забрал Цинь Цзина с собой ещё в пелёнках и избавил от всех мирских привязанностей. Всё для того, чтобы проверить предположения тех, кто изучал текст. Поскольку в этом деле платой за возможный успех была жизнь его ученика - можно сказать, что любовь Цинь Цзина к ставкам и риску передалась ему от его учителя.

Шифу Цинь Цзина никогда ничего от него не скрывал. С тех пор, как он подрос достаточно, чтобы говорить и думать, он знал, что был рождён, чтобы умереть.

Для того ли, чтобы столкнуть мир в пучину хаоса, или для того, чтобы спасти всё живое на земле, - ему самому была предначертана болезненная и, возможно, бессмысленная смерть.

Печально, но маленький Цинь Цзин не хотел принимать свою судьбу, часто плача и умоляя шифу спрятать его где-нибудь, чтобы дьявольский орден его не нашёл.

– Я хочу жить, – рыдал он. – Я не хочу умирать.

Но повзрослев, он смирился со своей судьбой и, в свою очередь, стал нетрадиционным лекарем. Благодаря своим исключительным целительским способностям, он спасал каждую птичку и каждого зверя, любого хорошего или дурного человека, который ему встречался. По его собственным словам, пока можешь жить, лучше жить.

Так он спас Шэнь Ляншэна, Шэнь-хуфу. Когда Будда сказал, что злоба и обида встречаются, он, вероятно, имел в виду, что чем непримиримее принципы двоих людей, тем меньше у них шансов избежать встречи. Вам суждено встретиться, и даже если вы не хотите – тем хуже для вас.

Небеса подшутили над Цинь Цзином, и он принял это с распростёртыми объятиями. Видя, что Шэнь-хуфа действительно хорош собой, он решил не бороться со своими желаниями и узнать перед смертью, каково быть счастливым.

Пробудившись от старого сна, Цинь Цзин ещё некоторое время не мог понять, где находится. Он уловил в воздухе запах риса и трав и увидел, что кто-то стоит у плиты, опустив голову, и помешивает в горшке конги.

Долго глядя на спину Шэнь Ляншэна, Цинь Цзин похвалил себя за выдающийся талант: он сказал себе: "Это твой единственный, полюби его", – и так и поступил.

Что касалось того, было ли это настоящей любовью – Цинь Цзин верил, что было, так же как верил в то, что правдой были и его слова: "К миру, к людям – я не чувствую обиды".

Кто-то однажды сказал, что ложь, произнесённая тысячу раз, становится правдой, и Цинь Цзин был с ним согласен.

Притворство смешалось с истиной, а истина – с притворством. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить время и выяснять, что есть что.

– Шэнь-хуфа, если бы я знал, что ты не из тех, кто сторонится кухни[2], я бы заставил тебя работать, чтобы оплатить тот месяц, что ты здесь прожил.

---------------------------------

[2] Цинь Цзин цитирует Мэн-цзы, который сказал, что благородный человек должен держаться подальше от кухни, имея в виду, что благородному человеку тяжело смотреть, как режут животных. Сказать это хуфе - по-моему, очень смешно))

---------------------------------

Цинь Цзин поднялся со своего места и встал за спиной мужчины. Он подошёл совсем близко, прижимаясь к нему, и положил подбородок ему на плечо. Протянув из-за его спины руку, он взял со столешницы белую фарфоровую пиалу, забрал у Шэнь Ляншэна деревянную ложку и налил себе конги. После этого отошёл в сторону и начал есть, дуя каждый раз, когда подносил ложку ко рту.

Шэнь Ляншэн, хмурясь, смотрел на целителя, довольно попивающего отвар. Возможно, сон пошёл ему на пользу, потому что уголки его губ чуть изгибались вверх в намёке на понимающую улыбку, а на щеках появились небольшие ямочки.

Солнце клонилось к закату, и его последние лучи, проходя через окно, ложились на лицо целителя. Тонкий шрам на его щеке напоминал дорожку от слёз, и вместе с его лёгкой улыбкой казалось, что он плачет, хотя губы улыбались, или, возможно, он улыбался, хотя из глаз текли слёзы.

– Я это знаю, – произнёс Шэнь Ляншэн тихо, но всё равно неожиданно.

Цинь Цзин замер с ложкой во рту и лишь затем вспомнил о своём признании. Он покачал головой, а улыбка стала шире.

– И что теперь? – Цинь Цзин посмотрел на него, улыбаясь, а в его голосе появился намёк.

– У меня тоже есть вопрос.

– О? Я весь – внимание.

Цинь Цзину пришло на ум, что даже Шэнь-хуфа не мог избежать банальностей. Может, он хотел спросить: «За что ты меня любишь?». Если бы это было не так, наверняка бы он просто холодно ответил: «А какое мне дело?»

– Цинь Цзин, как давно ты хочешь, чтобы я тебя трахнул?

Кхе-кхе... Кхе-кхе-кхе...

Цинь Цзин как раз собирался проглотить полную ложку конги, когда услышал эту фразу - ничего удивительного, что он подавился.

– Шэнь-хуфа, ты не мог бы не шутить, когда я ем?

Но вместо ответа Шэнь Ляншэн шагнул к целителю, закрывая его от льющихся лучей, и прижался губами к его губам, начиная медленно скользить по ним языком, слизывая с уголков капли отвара.

– Ты... – Цинь Цзин начал говорить, но мужчина воспользовался его открытым ртом, чтобы углубить поцелуй, а одна из его рук скользнула к уху молодого человека, пальцы начали нежно поглаживать мочку.

Цинь Цзин почувствовал лёгкое покалывание, идущее от уха, а в следующее мгновение язык мужчины уже умело ласкал его нёбо и, неутомимо заигрывая, ластился к его собственному языку.

– Я... – собравшись, Цинь Цзин попытался отступить назад и снова начать говорить, но Шэнь Ляншэн одной рукой притянул его в свои объятия и снова поцеловал, на этот раз глубже. Кончик его языка коснулся основания языка целителя, и он снова стал нежно гладить мышцу, тянуть её к себе, посасывать, приглашая слиться в безумном танце.

Хотя у Цинь Цзина было что сказать, сейчас ему не хотелось ничего говорить. Он закрыл глаза, и вечернее солнце, скользнув в пространство между их лицами, упало на его веки, окрасив их красным, словно рубины. Горячий поцелуй опьянял сильнее бутылки столетнего вина.

Цинь Цзин попытался целовать в ответ, но мужчина не оставил ему ни малейшего шанса, нежные поглаживания превратились в яростный напор, лишая целителя права быть хозяином в собственному рту. Язык потерял управление, его просто сносило, как утлое судёнышко бурными волнами во время шторма.

Потерявшись в поцелуе, Цинь Цзин на какое-то время забыл, что нужно дышать через нос, а когда наконец вспомнил об этом, у него в голове немного прояснилось, и он обратил внимание, что его партнёр замедлился. Его язык входил глубоко, доставая почти до горла, повторяя движения, как во время соития.

Горло Цинь Цзин трепетало, его рот наполнился слюной, но он не мог сглотнуть, лишь позволил ей стекать с уголка губ вместе с заглушёнными стонами.

Их тела прижимались друг к другу, и чем дольше длился поцелуй, тем сильнее возбуждался Цинь Цзин, вжимаясь пробуждающимся членом в бедро Шэнь Ляншэна. Он ёрзал, потираясь о ногу мужчины сквозь несколько слоёв одежды, будто умолял о чём-то или, может быть, дразнил.

Шэнь Ляншэн понял намёк, его пальцы оставили ухо целителя и спустились по его спине. Он обхватил ягодицы Цинь Цзина, вжимая его в себя и игриво оглаживая полушария.

Цинь Цзин не успел опомниться, как Шэнь Ляншэн оставил его губы, заканчивая поцелуй и сместился к его уху. Он нежно прикусил его, а затем целиком втянул в рот. Кончик его языка обвёл каждый изгиб раковины и скользнул внутрь, не оставляя без внимания ни дюйма кожи.

Цинь Цзин задрожал, ноги его подкосились, словно из тела вынули все мышцы. Он с удивлением обнаружил, насколько чувствительны его уши.

Шэнь Ляншэн крепко держал его в объятиях и, зная, как на него это действует, ни на секунду не прекращал ласкать его языком.

– Ммм... – теперь, когда рот Цинь Цзина не был занят, его стоны становились громче и отчётливее.

Ему казалось, что в ухе у него не язык, а змея. Места, где он касался, немели и зудели, горячее дыхание мужчины, словно змеиный яд, проникало в него всё глубже и глубже, от уха к сердцу, а затем с потоком крови разносилось по всему телу, оставляя кости, мышцы, кожу – каждую его клетку – ныть от желания.

Тело Цинь Цзина невольно извивалось, потираясь распалённой кожей об одежду. Мягкий материал превратился в орудие пытки, ничего не делая, чтобы облегчить его страдания, лишь добавляя их. Ему хотелось сорвать с себя всё, чтобы избавиться от мучений.

Его член полностью отвердел, на головке появилась влага. Он хотел было дотянуться до него, но обнаружил, что их тела настолько плотно прижаты друг к другу, что не осталось возможности приникнуть между ними. Единственное, что ему оставалось – это цепляться за плечи мужчины изо всех сил, как утопающий за подвернувшееся дерево, не прекращая загнанно дышать и стонать.

Шэнь Ляншэн же был спокоен и собран, продолжая играть с его ухом и позволяя целителю виснуть на нём. Он ощутил, как дыхание Цинь Цзина ускорилось, молодой человек в его руках вдруг содрогнулся всем телом, – и понял, что тот кончил даже без прикосновения.

– Цинь Цзин, – Шэнь Ляншэн выпустил его из объятий. Выражение его лица было холодным как лёд, даже дыхание не изменилось. Казалось, что он провёл время на военных переговорах на бранном поле, а не был участником жарких интимных игр. – Желание – лишь иллюзия. Если не можешь отпустить его, тебе придётся страдать.

– Ты предостерегаешь меня, Шэнь-хуфа? – немного отдышавшись, Цинь Цзин, казалось, вернул себе прежнюю беззаботность и многозначительно посмотрел на безучастный пах хуфы. – Я не могу его отпустить. Ты не можешь его поднять. Думаю, мы в одинаковом положении.

– Цинь-тайфу, – казалось, Шэнь Ляншэна ничуть не рассердили дерзкие слова, он лишь кивнул и продолжил: – Ночь ещё впереди.