HandS.(R)

...За что бы он ни брался, ничего не получалось.

Однажды в летнюю ночь, когда под Солнцем его нашел фантом, лежа наверху двухъярусной кровати, он смутно осознал: что, если он не только ужасно заблуждался до сего момента, но и в придачу не сможет теперь до самой смерти ничего исправить?

На другое утро беспокойство сбылось.

И сейчас добрая улыбка отца, если отбросить фильтр, была улыбкой, полной расчетливости, а нежные глаза матери лучились не любовью и заботой, но были очернены снисходительной жалостью.

На миг... он вспомнил друга, который просто наступил не на ту ступеньку и скатился по лестнице.

Если смотреть только на хорошую сторону, он был идеальным ребенком, почетным учеником. Если спросить у людей мнение о нем, все ценили его. Но...

Встреченный вчера фантом хихикает.

Знай свое место. Ничего не пойдет как по маслу.

Ты — вечный неудачник.

...Восстановление никак не хотело идти гладко.

Когда в твоем способе действий недостает важных, жизненно важных деталей... Автомобиль, даже очень быстрый, неполноценен и бракован без тормозов. Когда-нибудь он не впишется в поворот.

Когда замечаешь расцепление, оно становится гораздо явственней.

И вот ты замечаешь, что ты, то есть нет, твой способ действий только вызывает всеобщую неприязнь. А раз так...

***

Ну а он…

За что бы он ни брался, у него ничего не получалось.

/Начало 2004 года

Хисаори Синъя, м., 16 лет.

Он оказался свидетелем в деле о выплеске агрессии Хисаори Макины, произошедшем в их доме, и после преступления его ментальное состояние стало нестабильным, ввиду чего его вменяемость была поставлена под вопрос, и он был помещен в данную клинику для процедур.

— А, имя?.. Вовремя спросили, нечего сказать. У того имени был смысл, но давно, и он большей частью выветрился. Однако, хм... Ну да, коль скоро в документах и результатах обследований оно осталось, то я определенно… это… Хисаори Синъя.

Сразу же после поступления в клинику Хисаори Синъя выражал нежелание сотрудничать, и не отметил не только свою причастность к преступлению, но и то, что он — Хисаори Синъя.

Следствие предположило, что это было попыткой увильнуть от состава преступления, но после обследования согласилось с психиатрами в необходимости диспансеризации. Трое врачей диагностировали редкое ментальное состояние, при котором пациент и рад бы признать, что он Хисаори Синъя, но не может в это поверить.

— Разумеется, как бы там ни было, я и есть я. Просто я ничего не смог. Я прихожу в себя, упав со стула, во мне ничего не изменилось, но — но мое место в жизни исчезло.

В показаниях Хисаори Синъи часты повторения «потеря себя», «захват». Ответственный врач отмечает скопофобию, навязчивую идею чьего-то постоянного наблюдения.

— Так я и говорю — когда я упал, на стуле устроился подозрительный демон. Между прочим, вы сами оставили его резвиться на воле, пока не стало слишком поздно!

Приняв в расчет трагедию, в которой было двое мертвых и один тяжелораненый, а также ментальное состояние и возраст Хисаори Синъи, врачебная комиссия приняла решение, и пациент был помещен в клинику.

Через две недели после трагических событий Хисаори Синъя признал вину и раскаялся в своих грехах. В истории болезни было отражено, что ввиду временного характера буйного помешательства есть шанс полной поправки при соответствующих психиатрических процедурах, и он надеется на снисхождение суда.

Однако...

— Что?.. Шутите? Я не думаю возвращаться к прежней жизни. Скажем так, уже из-за того, что меня сюда поместили, мое реноме кончилось. Мне нет места в жизни, что я буду там делать? Только впадать в депрессию. Чужой среди своих — это не для меня.

Хисаори Синъя признал факт собственноручного убийства родителей, а также агрессию к старшей сестре, после чего…

— Поэтому я хочу побыстрее умереть. Просто пока я не могу этого сделать. Жутко, да, но это же моя миссия. Оставили бегать на воле-то меня же. О да. Я теперь должен использовать свою жизнь, чтобы свалить того демона.

Он до сих пор называет себя жертвой.

Нижеследующее представляет собой протокол событий трехлетней давности, при которых были убиты Хисаори Кодзи и Хисаори Каё.

***

«...Хисаори-сан из третьей — это тот образцовый, знаешь? Вроде выписывается. Надо же, такой маленький — а такое устроил. И ведь жалко его... Только вышел на улицу, раз — двоих убил. Это ж сразу в колонию?»

«Полгода назад да. А щас, ну, эта одержимая-то? В общем, из-за нее смерть родителей — несчастный случай, так, вроде бы, говорят».

«Да ну?! Я слыхала, это ложное обвинение, и, похоже, правда — он бузил, потеряв голову, только там что-то... повреждения трупам или что-то похожее».

«Вон как… Но а вообще, с чего все началось-то?»

«А? Ты не в курсе?

Ну, слушай. У Хисаори-кун есть старшая сестра...»

0/Hand (R)

2003-й год, начало лета.

***

Вестибюль этой клиники был весь забетонирован.

Застекленный вход с десяток метров в поперечнике скрывал картину, которая была ничем иным, как кошмаром для помещаемого сюда пациента, и я считаю, что физически заблокировать единственный вход-выход было очень нехорошо.

Дело было даже не в том, что пациенты, включая меня, не могли выйти наружу. А в том, что такой, вроде бы, огромный медкомплекс, а приходящих — ну, заходящих снаружи больных — не было. Ни одного. Больница, в которую нельзя приходить, — мне кажется, уже и не больница.

Разумеется, это все мое личное восприятие, потому что это была строго больница. Пять больших корпусов, но при этом медперсонала мало, не сто человек, отчего она была самой крупной больницей префектуры. Вообще, где мы — не знал ни один пациент. Расхожим мнением было «где-то на севере», хотя какая разница, выйти-то все равно нельзя.

Говорят, перед тем, как стать здешним пациентом, когда одержимый еще живет в обществе, его отправляют в лабораторию. Лаборатории назывались, кажется, «Ольга», «Кинуи» и так далее. Здесь, конечно, не такое веселое местечко, а недвусмысленная клиника, и ради выздоровления нас, пациентов, день за днем изнуряет себя множество врачей.

Полностью белые здания без единого пятнышка.

Спокойная аллея, кристально чистые палаты, широченный сад с высокими стенами по четырем сторонам, стеклянная с одной стороны комната ожидания, объятая солнечным светом. Не к чему придраться, кругом — порядок.

Именно поэтому фасадная сторона вестибюля была крайне необычной, ну а впрочем, это единственное место в клинике, где можно наблюдать серый цвет, и именно вестибюль как бы говорил нам, каково наше место здесь.

И только я стал возвращаться из вестибюля в корпус B, единственный с внутренним садиком, по клинике разнеслась музыка.

Адажио Альбинони.

В это же время несколько пациентов в комнате ожидания корпуса B безвольно расползлись по палатам.

Личное время в каком-то из корпусов кончилось.

Когда приходит время возвращаться, пациентам крутят музыку дня. Услышал — вернись в свою палату. Опять же неприлично как-то объявлять: «Уважаемые пациенты такого-то корпуса, ваше личное время закончилось!» — и не дело, чтобы остальные пациенты знали, кто из какого корпуса.

Сегодня музыка, похоже, у всех адажио. Я из корпуса C, и у нас было адажио Брамса. То есть сейчас вернулись пациенты из корпуса либо B, либо A. Пациенты из D сюда, в B, не могут зайти, их можно исключить.

Вот так каждый день музыка меняется, и если любопытно, можно высчитать, кто в каком корпусе, но здешние пациенты не хотят заниматься такой ерундой. Все это по обоюдному согласию с персоналом.

Все пациенты, которым позволяют выходить из палаты, безвредны как трупы, так что в комнате ожидания все настолько чинно, что голова кружится. На софе, которую не набивали, наверное, со дня открытия клиники, как голубки на насесте сидят пациенты.

Выбеленная послеполуденным солнцем комната ожидания напоминает церковь. Глазам больно. Зрелище возносящих молитву трупиков под ясным солнышком.

Это наводит меня на мысли о том летнем дне, и я присоединяюсь к компании трупов. Пуф — я шлепаюсь на софу, не в силах побороть головокружение.

***

Открытие этого изолятора — история десятилетней давности.

Через десять лет после обнаружения переносчиков синдрома А — в просторечии «одержимых» — в конце концов был построен специализированный диспансер, где самый ранний — а может, самый старый — диагноз заболевания был подтвержден около двадцати лет назад.

Симптоматика заболеваний была такой сюрреалистической (или превосходящей ожидания), что медицинские институты не успевали реагировать.

В результате страна выкупила недостроенную муниципальную больницу на задворках префектуры N, заготовила ее для лечения «одержимых», и вот она стала этим диспансером.

Позже обитатели корпуса A, поступив в нее, получили долг и право на спецпроцедуры.

В эту клинику, единственный и величайший диспансер страны, стягивались все японские переносчики.

…Хотя паттерны заражения ограничиваются только востоком Японии, поэтому «все японские» — неточное выражение.

Как правило, пациенты с диагностированным синдромом А получали государственный уход, после чего их привозили в эту клинику и, в конечном счете, определяли в корпуса от A до D.

Раз поступивший в клинику пациент не мог выйти до выздоровления и не допускался до личных встреч с родней. Это было неизбежно как в плане предотвращения утечки искаженной информации в общество, так и для защиты личной жизни пациентов.

Даже сейчас, спустя десять лет, гриф секретности все еще был высок, но ведь описанное не касается конкретных пациентов.

Это совершенно изолированное от внешнего мира стерильное пространство.

И сейчас я думаю, что этот мирок, наводящий на мысли о том, уж не вымерло ли все снаружи, был для них, переносчиков и пациентов, наилучшей средой.

***

— ...сан? Хисаори-сан, вам плохо?

От мягких слов головокружение отпускает. Поднявшись с софы, на которую меня бросило, я отвечаю: «Все в порядке».

Врачи, столпившиеся в комнате ожидания, привычно и быстро проверяют мне пульс на левой руке и зрачки, записывают: «Без отклонений».

— Ладно. Не перенапрягайтесь. Если не сможете вернуться в палату, не стесняйтесь, кричите.

Как всегда проявив рыцарское отношение, Доктор Айболит, он же доктор Кинуи, удалился.

«Переносчики» — это не в смысле, что наша болезнь передается воздушно-капельным путем или при другом контакте. Еще она не передается ни через слизистые, ни кожно, ни через животных. Как правило, больные не увеличивают число больных. Это единственная общая черта полиморфного синдрома А.

В подтверждение этой теории, Доктор Айболит бесстрашно прикасался к пациентам. Разумеется, другие врачи не были такими душевными, да и такими филантропами тоже.

На улицах людей с синдромом А зовут одержимыми. Грубая кличка, но в том смысле, что с ними не следует обращаться как с людьми, это истинная правда.

Все их мыслительные процессы становятся самую чуточку эксцентричными, а в теле отрастают новые органы. В легких случаях, телесные способности становятся сильнее или слабее, а в тяжелых — они множатся. Проще говоря, это сразу видно.

Например, у меня лицевые нервы стали чувствительнее, чем у обычных людей, но особых перемен не было.

Тем не менее, среди пациентов в комнате ожидания есть индивиды с шестым пальцем, с неведомыми наростами. На вид легко заметить.

То есть — разделение на тех, у кого изменились старые способности, и тех, у кого само тело изменилось.

Последние — это откровенные уроды, таким пациентам очень повезло, доктор Кинуи мог стать им как родной. Они словно встретили Будду в аду. Прозвище «Айболит» — не для вида. Когда говоришь с ним, просто чувствуешь — вдруг и правда сможешь вылечиться?..

Что ни говори, даже если вылечишься, совершенные преступления никуда не денутся. Однако, уже из-за того, что меня поместили в эту клинику, моя жизнь кончилась.

— Как-то я уж слишком… Так далеко заходить было незачем.

С тех пор прошло уже два года. Я оплошал, попался. С решимостью устроить полноценное преступление я, не замарав своих рук, нанес увечья родителям.

Полгода моя жизнь проходила с этими людьми, которым ровно столько времени увлеченно готовилась эта сюжетная ловушка. Из такой особо не увильнешь. Папа и мама наступили на мину так, что любо-дорого было взглянуть — но попало немного мимо цели. В результате в доме легли рядышком двое убитых.

— Обидно. Черт с ним, с результатом, но ведь все было идеально подготовлено.

Но все мои хитрости не стоили и гроша, когда ненароком во мне заметили одержимого и меня поймали.

Это словно небесная кара. Порядок моих действий был совершенным. Оплошность заключалась в том, что у меня имелась цель, и, в конечном счете, словно компенсацией я оказался заперт в этом больничном корпусе.

Впрочем, по сравнению с другими пациентами, у меня есть надежда.

Спустя два года смерть родителей признали случайностью, и моя невиновность, в общем-то, была доказана. Я еще никого не убил, и можно было позволить себе немного оптимизма.

Сейчас меня беспокоило полное выздоровление и, в финале, связанная с этим свобода от этого места.

Я хочу вернуться в общество. Я с самого начала так старался. Я с самого начала ставил это целью. Меня задержал случай с папой и мамой, но в этом смысле я вернусь к невинности и создам себя заново.

Я раскаиваюсь. На сей раз я буду жить по-человечески, так, чтобы никого не ранить. Для этого надо сначала найти новый способ существовать — иначе, вроде бы, никак...

Когда я исполнился оптимизма и поднял голову, мне на глаза попалась странная вещь. Перед ведущей во внутренний садик стеклянной дверью происходило нечто невозможное.

Растворившийся в солнечных лучах мужчина с кистью в руке перед холстом. Примерно моего возраста, но седые волосы. Этот седой юноша со скукой на лице рисовал никудышную картину.

Впервые за два года у меня сами собой раздвинулись щеки.

Юноша, оттопырив губу, водил по холсту кистью. Он просто забавлялся рисованием, чтобы убить время. Вот дела. Чего это он? Не в силах побороть любопытство, я подошел к нему.

— Виноват, можно мне рядом пристроиться?

— Гм?

Мой язык начал разговор с ним до того, как пришло ощущение неудобства. В этом корпусе говорить с другими пациентами неудобно. Не запрещено — просто не ответят.

Наверное, он выглядел настолько беззаботным, что эта впитавшаяся в меня за пару лет теория совершенно забылась.

— Ну давай. Только у меня стул один.

Он оказался беззаботнее, чем казалось издали. Мне вспомнилось почти забытое, слышанное бог весть сколько лет назад, искусство говорить естественно.

— Да я на пол присяду. Можно посмотреть немного?

— Пока не мешаешь. Однако и вкусы у тебя.

Седой хмыкнул, посмотрел на меня и ушел с головой в рисование.

Его взгляд немного пугал. Наверное, он всегда такой, но взгляд был похож на змеиный. У меня детское лицо, и я пробую выглядеть восхищенно. Его вид оригинален, он похож на уличного забияку.

Интересно, из какого он корпуса. В C я его не видел. Либо B, либо A. Скорее всего, A. Людей с таким здоровым видом в корпусе B я себе не представляю.

— М-м, а вы из какого корпуса?

— Из A. Извини уж, что занял место в B. У меня там страшная сестра, вот. Я стараюсь сбегать туда, где не попадусь ей на глаза.

Я присмотрелся — он был весь в родинках.

Я знаю только по слухам, потому что тихий, но говорят, непослушных пациентов обследует такой медэксперт, как черт из ада. Я почему-то решил, что этот человек у него завсегдатай.

— Хм? Э-э, у вас нет руки?

— Ага, обронил по дороге сюда. Поэтому сейчас и в больнице.

— Уф... Завидую. Нормальный больничный повод.

Что я говорю... Но так и есть. Сюда стаскивают пациентов, у которых что-то там отросло. А этот седой — с нормальной раной, нормально лег на лечение, нормальный пациент.

— А, нет, это так, бездумное наблюдение, м-м...

Он удивленно посмотрел на меня.

Ухмыльнулся — сказавший «а» да скажет «б».

— Понятно. Пессимист, но оптимист. Кстати, да, логично, что я попал в больницу...

Его правая рука с кисточкой рисует резкую линию.

Какое-то время я слежу за его движениями. Он рисует не что-то конкретное. Просто нечем заняться, а на глаза попался инструмент художника, вот он его и использует. У него нет мотива для отображения, он увлечен самим процессом рисования. Естественно, ему все равно, что нарисуется, у него на уме что-то совсем другое.

— Хм, вот эта ваша рука...

— М? Что рука? Которая есть? Которой нет?

— Которая есть. У вас очень ловкие движения, завораживают.

Он снова посмотрел на меня с изумлением. Может, он всегда такой забавный?

— «Которая есть», надо же. Обычно все спрашивают, как я левую потерял.

— Нет смысла говорить о том, чего нет. Мне больше интересна правая. Возможно ли одной рукой так ловко управляться?

Седой похихикал.

— Другой-то нет, так что стараемся помаленьку.

Движения такие естественные, будто он родился одноруким.

Мне захотелось поговорить с ним еще, но тут послышалась музыка.

Адажио Брамса. Медлительная классика, давящая свободу пациентов из корпуса C.

— А вы завтра тоже здесь будете?

— Если после осмотра смогу приемлемо двигаться. А картина займет прилично времени.

Я с облегчением поднимаюсь. Надо прощаться и идти назад, в корпус C.

— Постой. Дай запишу, как тебя зовут. На память.

— А?

Похоже, память у него ужасная. Кажется, у него привычка записывать все новое, важное.

— Я — Хисаори Синъя. А вы?

— Синъя? Тебе не подходит. Хотя я тоже хорош.

Седой написал в уголке холста «所在», что значит «местонахождение».

— Скажи, странное имя? — Седой иронично, но с толикой гордости улыбнулся и добавил: — И читается при этом «Арика».

Вот так я на втором году диспансеризации познакомился с Исидзуэ Арикой.

Если подумать, с двумя из моих считанных друзей я познакомился в этой клинике.

Один, как вы уже догадались, — этот седой.

А другой — впоследствии утопившая эту клинику в крови его сестра.

***

Корпуса, упорядоченные от A до D, на входе оборудованы строгим контролем.

Предоставленная пациентам свобода имеет два уровня, один из них — свобода выходить из палаты. Ее дают таким пациентам, как я или Исидзуэ-сан, у кого в прошлом не было случаев агрессивного поведения.

Директорат подумал еще и решил сделать допуск на прогулки по соседним корпусам. Это — вторая свобода. Имеющая целью общение между переносчиками, восстановление их навыков социального поведения. Совсем не в тему. Им по горло хватает самих себя, они не общаются. Мы с Исидзуэ-сан — исключение из правил, но Исидзуэ-сан вообще невероятный тип на ступень выше меня. Он же с любым больным спокойно заговаривает. По этой причине его, кажется, несколько раз чуть не убили, но он совершенно ничему не учился. У него вообще нет такой вещи, как чувство опасности.

— Ну а что я сделаю? Мато-сан сказала по возможности говорить со всеми пациентами.

Все та же комната ожидания в корпусе B. Исидзуэ-сан сказал, что уж сегодня-то допишет картину — таким голосом, будто эта мысль была ему ненавистна до глубины души.

— Исидзуэ-сан, ты не любишь рисовать?

— Ну, как не люблю: это прикольно, но непонятно. Я начал-то только потому, что доктор предложил так убивать время. И то сегодня последний раз. Потом... во, в кэтчбол какой-нибудь не хочешь сыграть?

Исидзуэ-сан, будучи неожиданно ответственным человеком, не бросает начатое на полпути. Как он сам сказал: «Если не закончу, как положено, будет страшно за следующую жизнь».

— Хорошо вам, в корпусе A, что такое дают взаймы. Говорят, в комнате ожидания можно даже телевизор посмотреть?

— Только всякую местную скукотищу. Да и желающих столько, что там настоящий конкурс к нему. В общем, ничего особо хорошего. А за стенкой пишут отчеты, на какие фильмы как мы реагируем.

— Так это не энтертейнмент, а лабораторные данные... Мы, значит, и чужую музыку оплачиваем. Ну да, это невесело.

— А то. Мне вот кажется, твой корпус веселее. Ну, я имею в виду, в D я бы под страхом смерти не пошел...

Неведомо кем установленное, единственное правило свободного перемещения между корпусами гласит, что перемещаться можно только до соседних корпусов.

Я, как пациент из корпуса C, могу быть в B или D.

А Исидзуэ-сан, как пациент корпуса A, не может пойти дальше корпуса B.

Или можно так сказать: получается, пациенты корпусов A и D не могут увидеться.

Разбиение от A до D происходит, разумеется, по степени развития агонистического синдрома. A — легкая, D — тяжелая.

***

В корпус A кладут таких пациентов, у кого не видно новообразований. Или тех, у кого начались осложнения из-за полученной от переносчика раны. Нормальные пациенты. «Исидзуэ-сан явно нормальный!» — и завистливый взгляд.

Если бы не отгороженность, не ограниченность личного времени, жизнь у них — как у нормальных людей. Расписание: три обследования в день... ну, очень много разных обследований... беседы с произвольными пациентами. Исидзуэ-сан говорит, что пациентов примерно двадцать. Внутреннее устройство корпусов тоже весьма правильное, разве что спецкомната обследования частным медэкспертом необычна.

Общей черты пациентов корпуса B я не знаю. На взгляд они, хоть и с новообразованиями, но сравнительно стабильные люди, поддающиеся лечению. Так и кажется, что операционное вмешательство — все, что им нужно.

Не тот уровень, когда удаление новообразования равно смерти. Я делаю такой вывод из слов Доктора Айболита, что если находится способ хирургического вмешательства, пораженный орган ампутируется.

Поскольку симптоматика вообще индивидуальна, исследования продвигаются черепашьим темпом. Приходится изобретать для каждого свою операцию. Открытие новых медикаментов и техник — дело непростое, и операций почти не случается. Там пациентов больше всего. Здесь же, в корпусе B, и комната ожидания самая шикарная.

Ну а в нашем корпусе, C, собирают тех, чьи симптомы стабилизировались как «синдром А», одержимых.

Вообще-то здесь не так опасно, как среди пациентов B. Пациентов с переломом в сознании в любом случае не выпускают из палат, ну а те, кто допущен, стабильны и беситься уже не станут.

Только пациенты с телесными странностями, будь они даже самим штилем, не выходят из своих палат, и в результате корпус безлюден, как тюрьма.

В корпусе D я был только раз.

Если корпус C — тюрьма, то D — уже, наверное, руины. Даже врачи с охраной бывают только у входа. Большинство пациентов боится света, поэтому коридоры были едва освещены. Словно какая-то пещера. Когда я помышлял о бегстве, то хотел иметь представление о помещениях корпуса D, но у меня даже до комнаты ожидания дойти не получилось.

Из того, что удалось узнать, — там лежали пациенты в последней стадии.

Процедуры, ампутации не действуют. Можно сказать, они полностью развились. Живут где-то три человека, остальные сорок — «в уединении».

Кстати, полгода тому назад в D перевели пациента. Это был самый крупный аврал за два года. По клинике стояла дикая суматоха, и после трехдневной мегаоперации у почти мертвого пациента проверили признаки жизни и унесли в корпус D.

Врачи, проводившие операцию, по какой-то причине уронили его в миксер, но почему-то он все-таки выжил — или так гласит молва.

Короче, такой вот корпус D, держащий в одном месте армию монстров.

***

— А как ты думаешь, что такое «одержимые», Исидзуэ-сан? Невезучие люди со страшной болезнью или, может, существа, которые уже не люди? — в комнате ожидания, где сидят одни мертвецы, я спросил единственное живое существо. Наверняка он почувствовал слабость, вспомнив о корпусе D.

— Кто знает... Я ж не врач, не знаю определения человека. Ведь когда внутри или снаружи что-то изменилось, но ты не знаешь, что там было с самого начала, нельзя сказать, мол, вот тут и тут разница.

Разумная аналогия. Да и врач не знает, пока не вскроет внутренности.

— Для нормально живущих нас — ну, да. Может, если с кем можно нормально говорить, тот и человек?

Разница между медицинским и философским определением человека, гм. Исидзуэ-сан, похоже, придает большое значение ментальной части. И слишком игнорирует логику...

— Здорово. Вот бы ты был старшеклассником в моей школе. Тогда я бы нормально туда ходил. Потому что ты такой пофигистичный! Можно занять деньги, а ты на другой день забудешь.

— Забуду. Но ничего, я такие вещи записываю.

Кисть летает по холсту. Холст на восемь десятых черный. Мало того, что он ничего не хочет нарисовать, так еще и постоянно ошибается, и мазки лепятся на мазки так, что абстракциониста хватил бы инфаркт, причем до завершения остался всего шажок.

— Короче, ничего такого, чтобы вдумываться. Одержимость — вроде простуды. Подхвативший в этом не виноват. Да и главная проблема в том, что с ними делать после.

Логика Исидзуэ-сан строится с безопасного расстояния — совершенно непродуманный идеализм. Но... С этой формулировкой я соглашусь…

— Угу. Завидую простуженным.

— Вот. Не повезет — и подхватишь, кем бы ты ни был.

Все-таки не понимает он. Ведь простуду подхватывают те, кто с самого начала был слаб здоровьем.

— Ну а почему ты такое говоришь? «Одержимый» тут вроде не в ходу?

— Да так, вспомнилось про корпус D. Подумал всерьез, люди ли мы.

Кисть застывает. Исидзуэ-сан снова строит забавную физиономию, будто жука раскусил.

— Ты знаешь что, Хисаори… Ты не то, что стаскивают в то кладбище чудовищ — забудь, не задумывайся, ни за что на свете не говори такое. Там — в прямом смысле слова демоны. Уверен, если думать медицинскими терминами, они как инопланетяне.

— Да ладно-о. Доктор говорил, там была девушка, словно цветок. Полгода назад поступивший пациент. Ей около четырнадцати. Сказал, ей платье «готик лолиты» идет как влитое или что-то вроде.

— Нечего всерьез Айболита слушать. Это просто пристрастие к малолетним. Неизлечимая болезнь, педофилией зовется. И потом — не «готик», а свадебное платье. Просто почерневшее от крови.

— О, а откуда ты знаешь?

— Ты чего? Я ж тоже полгода назад поступил.

А, понятно. Объяснение принято. Смелые движения кистью возобновляются.

Правда удивительно — он рисует такую паршивую картину, но движения его правой руки свежи и безукоризненны.

Исидзуэ-сан очень внимателен, отвечает на все, что ни спросишь. Хотя четыре из пяти ответов у него с кислой миной, но на такую живую мимику, вносящую особые нюансы в слова, интересно смотреть.

— Исидзуэ-сан, а что ты снаружи сделал?

— Да так. Нормально жил, нормально поранился, нормально добил монстра, вот и все.

Я слежу за каждой морщинкой в его мимике.

Перестав обращать внимание на ощущения в руках и ногах, я концентрируюсь на чувстве зрения. Ощущение, словно я состою только из глаз.

— А до тех пор? Тебе на вид нет двадцати, сколько ты отучился?

— Полгода в универе. Только собрал реферат по новым социальным отношениям, как все накрылось.

Я считаю его пульс, ритм дыхания.

Бессмысленные темы, осмысленные темы; темы, которые нравятся и не нравятся ему — я поднимаю любой вопрос и каждый раз корректирую по настоящему нему его внутри моей головы.

— А любимой у тебя не было, да? Ты вон какой неприветливый.

— Кто знает. Вроде бы была, но я не помню.

Гм, этот парень и такого не помнит?!

Однако реакция была ценной, поэтому сердиться будем потом. Тысяча вещей, которые следует наблюдать. Молчаливые паузы очень важны. Мало-помалу я объединяю воображение с Исидзуэ-сан. Мне интересна эта незамысловатая работа.

Послышалась музыка. Трупики расползаются из комнаты ожидания. Исидзуэ-сан не обращает внимания — значит, сейчас была соната для пациентов из корпуса B.

Через несколько минут вновь наступит расставание.

— А скажи, Исидзуэ-сан. Что ты думаешь о Боге?

Я задаю последний вопрос с мыслью, смотреть и учиться за ним или нет.

Мы уже определились, что сохраним дружбу навеки, но остается одна линия, которую никак не утвердить. Пока могу, надо хотя бы это уточнить.

— Не вижу связи. С чего ты об этом?

— Ну, как, начали с демонов, значит, дальше — Бог.

— А, в этом смысле. Но у нас такого не было. Я и про Будду не знаю. Если хочешь поговорить про Бога, тебе к Айболиту, он тебя на всю ночь займет.

— Нет, я не про определение Бога или веру него. Что ты себе представляешь при слове «Бог»?

— Ничего. Пустота. Ни тени, ни вида, ни запаха, ни ощущений.

Он без задней мысли понимает Бога именно так. Не «Бог — да пустое понятие», а «Бог есть пустота», полувера. Это отличается от моего понимания, но в целом входит в зону допуска. Пусть я не могу чувствовать ход его мысли, но могу его понять.

— А ты, Хисаори? Сам в Бога веришь?

— Не столько верю, сколько поклоняюсь. Не Богу, а тому, что его символизирует. Что, если бы было возможно придать форму Богу? Каким ты его вообразишь?

— Задачка типа «нарисуй воздух». Ну, хм... Если он, скажем, великий-могучий, то, там… глаз или свет?

Он вообще не мучился с ответом. Даже не среагировал кривой улыбкой на неинтересный ему вопрос, в точности как воображаемый мной Исидзуэ-сан.

— Я — рукой. Если Бог есть объект, давший человеку разум, именно рука человека — Бог.

— Чего? Это что, антропоморфизм?

— Это результат ума. То, что есть у людей, но нет у животных, — это ведь устройство руки.

— Вообще ничего не понял. Ум ведь — это мозг, нет? Там копятся знания.

— Фи так говорить. Даже у животных есть мозги. И вообще, ум человека не имеет ценности для животного. В нем нет превосходства над ними в способностях. Разве ум — не простое приспособление для движения руками?

О черт. Он так странно посмотрел на меня. Мне стало слегка неприятно, но он мой новый друг, сердиться все-таки будем потом. Сейчас лучше повеселиться.

— Ну, как скажешь. Только тогда получается, что мы с тобой потеряли Бога.

— Да. Но что поделать — такое нормально для одержимых бесами.

От этого простого элемента казавшаяся живой рука останавливается. Исидзуэ-сан в последний раз провел кистью, пробормотал: «Ну, где-то так».

— О, ты закончил?

— Если продолжать, будет просто чернота. Опять же, почти время идти назад. Удачный момент.

Он начинает собирать неделю провалявшиеся в комнате ожидания рисовальные принадлежности. Может, он рассердился на меня за эту тему?

— А, Исидзуэ-сан, что ты с этой картиной будешь делать?

— Да она мне вообще не нужна. Отдам Айболиту, и через несколько лет — в печку?

— Ай, ну как так можно? Подари мне, пожалуйста. Хранить как зеницу ока не обещаю, но мою комнату она украсит.

Он снова изумленно на меня посмотрел.

Исидзуэ-сан все прикидывал, строил рожи, но, в конечном счете, решил, что перетрудится тащить ее с собой.

— Лады. Только сразу скажу — если захочешь вернуть, не возьму.

— Хорошо. Только чур сам не размахивай копирайтами.

Исидзуэ-сан ловко-ловко одной рукой все подобрал и вернулся в корпус A.

Я изучаю законченную картину.

Мазки, от которых черноты — четыре пятых холста. Мне показалось, что это раскинувшая крылья бабочка, но по изучении стала ясна простая тема.

Подпись «Арика» в уголке, да еще двое взявшихся за руки детей.

***

Чем тяжелее симптомы пациентов, тем больше пробелов в их расписании.

В шесть — подъем, в семь — завтрак. После завтрака — обследование, далее обед, и до ужина оставляют в покое. Даже для меня в корпусе C так, а в D, наверное, вообще еды не дают.

Приличествующую пациенту жизнь ведут в корпусах B и A. Исидзуэ-сан вечно расслабленный, но в отличие от меня у него свободного времени — только обеденный перерыв за весь день.

Его день такой: побудка, потом до завтрака со мной, дальше круг по внутренней терапии, внешней, психотерапия, потом беседы с другими пациентами, упражнения для поддержки физической формы, обследование медэкспертом, оно же допрос, и так далее — на удивление подробное расписание. И не пропустишь, клиника следит за перемещениями.

Осмотр — ладно, но зачем же такой марафон? Тем не менее, мне было неприятно, что Исидзуэ-сан один напрягался. Чтобы поддерживать с ним беседу, и я придерживаюсь по возможности того же расписания.

И вот — наверное, это мое желание сбылось.

Впервые после моего приезда меня проводили в комнату пыток... то есть осмотров.

— Вот и познакомились... хотя нет. Уже однажды встречались, когда только поступил. Давай садись, время не терпит.

Слишком большая комната для осмотра, слишком мало вещей. Потолок тоже высокий, в стене на уровне второго этажа — закрытая стеклом комната надзора. Ощущение, будто ты — одинокая белая фишка в центре доски «го». Помещение полностью построено под наклоном, и вход для пациентов — внизу, а вход, через который зашла она, — наверху.

В центре наклонной комнаты стоит стол и два стула по разные стороны. На стуле повыше сидит женщина в деловом костюме.

Тома Мато. Исидзуэ-сан зовет ее то Мато-сан, то Томато-сан, но для меня это просто непривлекательная тетка лет тридцати.

Тома Мато вальяжна, как взирающий на грешника в аду дьявол. Обычно это помещение вселяло людям уверенность, что они уменьшились, но эта женщина, наоборот, делала размеры комнаты давящими. Мне приходилось слышать, что Мато-сан «кажется с три таких больницы», но кто же знал, что это правда?

— Вот тяжело с вами, что с сестрой, что с братом... Про родителей в курсе? Вчера вынесли последний приговор. Дело будет рассматриваться с точки зрения гибели Хисаори Кодзи наряду с Хисаори Каё в результате несчастного случая. Радуйся. Это значит, что теперь вы свободные птицы. То есть если ты того захочешь, ввиду симптоматических улучшений могу дать допуск на выписку.

Я теряюсь от внезапного поворота событий. Изумила — самое то слово.

— Минутку. Это в каком смысле? Симптоматические улучшения... Моя болезнь пройдет?

— Балда. Как это она пройдет? Я говорю про душевное состояние. Вопрос стоит так: ты сожалеешь, что из-за тебя чуть человек не умер?

Жуть. Не содержание речи — страшен взгляд этой женщины. Глаза пребывающей в наилучшем расположении Томы Мато совершенно не видят во мне человека. Ее безмятежность исходит из того, что стоит мне двинуть хоть пальцем, в стуле щелкнет переключатель, но она меня вообще, в упор, не видит. Даже на мусор или грязь так не смотрят.

— То есть если психиатр скажет, что все в норме, будет амбулаторное лечение?

— Ага. До тошноты удачно складывается, а? Мы тут тоже не благотворительностью занимаемся, не можем тратить деньги граждан зазря. А когда приходят лишние, нам в основном хочется набить свои кошельки. Ты в курсе, Хисаори, во сколько обходится содержать каждую из ваших бесполезных тушек? Держать на иждивении целый корпус C пациентов без надежды на выздоровление — как по мне, в этом нет никакого смысла.

Содержать и оставлять жизнь — синонимы. Не хочется с такой ни секунды общаться, но Исидзуэ-сан справляется, значит, и мне нельзя иначе.

— А нормальная жизнь после выписки гарантируется, да? Меня же используют, чтобы донести идею, что пациент-переносчик может вернуться в общество.

— Однако... неприятная житейская мудрость. Ах да, два года назад шли споры о защите прав человека... Ты верно думаешь, в данном случае приняли решение с мыслью не о пациентах, а об этой клинике. У нас же тут была такая «диспансеризация», что собирали одержимых по стране. За десяток лет никто не выписался — ну и имидж.

Вдумчивое согласие. Они что, сначала выбрали нескольких пациентов, которых вроде безопасно выпускать наружу, и потом из них выбрали меня?

Два года назад прошли дебаты между группой защитников, называющих переносчиков «жертвами», и группой, кричащей «убийцы». Кто-то даже говорил, что за защитниками стояли некоторые влиятельные лица и эту клинику чуть не демонтировали. Подпольные баталии, похоже, продолжаются и по сей день.

— Ну, это всего лишь одна из причин. Главная — деньги. Все-таки первоначальную смету до этого года все не составляли. И беспрецедентные мы, и выхода с нас мало, а затрат много, и хочется избавиться от неадекватных пациентов. Время и деньги, конечно, пока в нас есть смысл, не ограничены, но честно, по возможности надо экономить.

Наверное, она говорит вслух то, что незачем говорить, чтобы дать нам представление о реальности. «Не думайте. Клиника не признает вас нормальными людьми. Пусть вы и снаружи, не вздумайте считать себя полноценными».

— Понятно. Если вести себя примерно, выбирают в кандидаты на выход, верно?

— Ага. Мы хотим предоставить как минимум пятерых. И еще через год, если будешь прикидываться паинькой, я тебя рекомендую. Хорошо, правда? Незачем раскаиваться. Смотри не проколись.

— Не стоит. Я... вправду раскаиваюсь, вообще-то.

— Чудесно. Усилия Кинуи-сан не проходят даром. Только вот что, Хисаори. Что-то ты последнее время живчиком не в меру. Даже через монитор ясно видно. Что, появилась новая игрушка?

От одного ее взгляда меня начинает подташнивать.

Если мы и правда выйдем на волю, прежде всего надо убить эту женщину. Даже мне понятно, а у меня с интуицией очень плохо. Она — такой враг, что если ее не убить, она убьет сама.

— А вот... Исидзуэ-сан тоже в кандидатах?

— Чего?

Меня немного пригибает к полу адская подавляющая аура Томы Мато.

По больничным слухам, про Исидзуэ-сан говорят: «Ее любимая игрушка»... Ну, по этой реакции я бы так не сказал.

— Может, это и главенствующее мнение, но я это не намерена выпускать, — выплевывает она.

Тома Мато старается вести себя мягче, но выражение лица ее выдает. Это было движение мелких мышц, которое кто угодно, кроме меня, упустил бы, но она определенно сочувствовала. Тома Мато противится выходу Исидзуэ-сан из клиники не потому, что это опасно, а из жалости.

— Доктор Тома, что насчет меня? Рекомендация ведь — не одобрение. За кандидата спасибо, конечно, но наружу выпускать не хотите?

— А-а, тебя-то можно. Ты упрямец, тебя удобнее всего... Во что ни вляпаешься, везде справишься. Настолько, что хочется — когда кончится эта шумиха — взять тебя личным пони.

Тома Мато зло изгибает рот и жестко смотрит на меня.

Очень страшная. И сейчас это было несомненно ее истинное мнение, то есть эта тетка не скажет ни слова лжи даже перед переносчиком, чувства вроде сочувствия или благорасположения никак не повлияют на ее суждения. Она олицетворение закона, что занес над нами железный молот и ждет нашей единственной оплошности, чтобы одеться в оправдания и обрушить его. Такова Тома Мато. Но, как бы то ни было, разговор получился на удивление приятным. По расспросам вышло, что Исидзуэ-сан получит допуск на выход отсюда в пределах полугода, а я — года. Спасибо внезапной улыбке Фортуны.

— Ах да, и еще одно. От клиники тут запрос... Кто-то из пациентов корпуса D очень хочет с тобой встретиться. Допуск на встречу уже спустили, завтра утром загляни. Вот, бумага, чернила. Одолжить для завещания?

Разумеется, это не запрос, а приказ. За пару лет как-то забылось. За приятный разговор требуют соответствующей награды.

***

Под конвоем главврача, Айболита и трех надзир... то есть охранников я иду в корпус D. Все равно не отказаться, плюс это очки в мою пользу, да и самую малость любопытно.

Со мной хочет встретиться та самая новенькая, которую притащили полгода тому назад.

То, о чем без видимого интереса сообщала Тома Мато, казалось вопросом жизни и смерти для персонала клиники.

Что было после разговора? По возвращении в палату меня полдня уговаривал главврач. Меня поразило, что в этой клинике таковой имеется, и вообще, можно сказать, изменило картину мира то, как обычно гоняющий нас персонал был на побегушках у своего пациента.

Главврач был со мной вплоть до комнаты ожидания в корпусе D, после чего ретировался в C. Похоже, D так чужд людям, что по сравнению с ним корпус C кажется зоной безопасности...

Начать с того, что все, чего касается взгляд, какое-то неотесанное. Пол и стены такие же, как в остальных корпусах, но выглядят так непрочно, словно кто-то налепил тематические обои под руины.

— Ну-с, пойдем. Здесь есть и другие пациенты, поэтому без разговоров.

Вон, даже Доктор Айболит нервничает. Охранники откровенно выставили перед собой оружие. Пистолеты-пулеметы. Даже смешно становится. Тут вам не триумфальная арка...

Бу-бух!

Ощущение, будто около здания под снос, и я вхожу за миг до его разрушения.

Я делаю шаг вперед, и что-то с хрустом разваливается где-то в корпусе. Конечно, это только кажется. На стройку корпуса D ушло больше всего денег, здесь держат пациентов в последней стадии, и построено все не настолько хило.

Узкий длинный, искажающий чувство расстояния проход все тянется и тянется. Через каждые шесть метров его пересекают другие, и так везде, куда ни посмотри. Похоже, корпус D состоит из лабиринта, из одних перекрестков... Напоминает внутренности кубика Рубика.

Освещенный неяркими электролампами мир цвета пепла. Ни окон, ни дверей, ни даже палат не заметно. Это был мир примитивный, выстроенный из одних пепельных стен, странный мир абстрактной картины. И коль скоро я брожу здесь, я становлюсь ее частью.

Айболит в третий раз сворачивает. Теперь — налево. Я давно не вижу обратного пути. Внезапно я на секунду запаздываю за Доктором, и мой взгляд падает на проход прямо передо мной.

Бу-бух.

Проход был багрово-черным. При тщательном осмотре было видно, что это был путь из разнообразных мертвых тел. Цементная часть превращалась в трубу из плоти, и в ней были мать с покрытым кровью животом и отец, у которого из шеи хлестало фонтаном.

А-а... значит, несмотря на то, что меня не было рядом с ними тогда, как и ожидалось, образ убитого горем Хисаори Синъи в слезах отразится...

— Хисаори-сан, нам не туда, нам сюда.

Голос Айболита отвлекает мой взгляд до того, как я делаю шаг туда.

Бу-бух.

— Лучше не смотреть в ненужные проходы. Мы не чувствуем, но на пациентов, бывает, это оказывает нехорошее влияние.

Я уточняю, что имеется в виду под нехорошим влиянием.

— Вот пример: в палате, на которую вы только что смотрели, уже двое пациентов пропали без вести.

Были пациенты, которые, как я, смотрели в другие проходы. Дальше они заходили в палату, а потом внезапно пропадали... Ясно, что их скрыл пациент корпуса D. Вопрос в другом — куда и как? Умял тела до компактных размеров и запихал под кровать? А может, абсорбировал внутрь себя?

А когда врачи засыпали его вопросами, он ухмыльнулся и вот что ответил:

«Они мечутся в моей голове!»

Бу-бух.

Я иду так, чтобы не терять Айболита из вида. Мне предстоит встретиться с девочкой четырнадцати лет. Доставленной сюда по кусочкам. Рук и ног почти не осталось, да и туловище представляло собой фарш.

По какой-то ошибке она была жива, но даже больные синдромом А — даже одержимые — резонно умирают, когда их убили. Речь идет о том, что она теперь прикована к кровати до смерти, а может, и вовсе жива в чисто клиническом смысле — например, мозг в аквариуме плавает...

Бу-бух.

Собственно, в подобных слухах в корпусе D недостатка нет. Есть такой ужастик, бассейн, до краев наполненный потрохами, но так как это с самого начала был один-единственный пациент, который, к общему неудобству, еще жив, убраться там не представляется возможным.

Двери к бассейну тщательно заперты и этот факт не подтвержден, да и вообще-то никому не хочется уточнять.

Как бы то ни было, то, что она хочет встретиться, значит, что она может говорить. Никакое не чудище из одного мозга или потрохов, и я готовлюсь сделать нормальное лицо на худший случай, если встречу девочку из одной только головы.

Бу-бух.

Айболит открывает какую-то по счету дверь.

Появляется длинный узкий проход. Видимо, конечная. Примерно через десять метров стоит еще одна стальная дверь.

— Как только войдете, эта дверь будет заперта. Мы будем ожидать здесь, можете не беспокоиться и разговаривать. Ах да: когда эта дверь закроется, через минуту откроется внутренняя.

Дотошно. Может, это правда смертный приговор?

— Я заранее знаю ответ, но все равно спрошу — вот это можно у охранника одолжить? Ну, для самозащиты.

— Ха-ха-ха, не утрируйте, там вовсе не бешеный зверь. Кстати, они тоже не стали бы открывать огонь. В конце концов, такие мелочи ей — даже не угроза. Вот что действительно работает, так это только многослойные стальные стены.

Бу-бух.

Я раскаиваюсь в поспешности. Что-то любопытство и жизнь поменялись местами.

Прохожу по коридору вперед. Сразу за мной дверь закрывается — бу-бух. Через минуту открывается последняя. Бу-бух!

— А?..

Мне показалось, что меня снесло во времени. Или что я, незаметно расставшись с жизнью, теперь в воображаемом мире.

За дверью был спортзал. Правда, все-таки похожий на руины.

В самой середке помещения, похожего на спортзал заброшенной школы, с кусками цемента на стенах, с потолка на восьмиметровой высоте свисает куколка в человеческий рост. Бу-бух! Ой, скакнула. Примотанная длинной цепью куколка, подобно маятнику, взлетела вбок и врезалась в цементную стену. Бу-бух. Маятник, как и положено, возвращает куколку.

И ее ловит человек посредине спортзала: «Оп!» Куколка оказывается мешком с песком, а стучит рукой в перчатке по ней невероятно подобная цветку...

— О, ты уже здесь. Привет-привет, Хисаори-сан! Прости, не отойдешь вон туда? А то я почти добила дневную норму.

Бу-бух. Она делает широкий шаг вперед, взмахивая правым кулаком. Мешок вертикально, как дельфин, взмывает к восьмиметровому потолку.

Это та самая переносчица, которую полгода назад притащили сюда и решили, что восстановление ей не светит. Эта четырнадцатилетняя девочка, которая выглядит не иначе как на двадцать, была кровной сестрой Исидзуэ-сан.

х xx

— Наверно, крепко сбиты в каждой части тела? — описала она вкратце свое мнение о переносчиках.

Мы сошлись характерами практически сразу; этот комментарий равнялся моему собственному давнему впечатлению.

— Я-то? Меня на следующий день после появления симптомов схватила та женщина. И расстреляла, и изрубила... Если бы она не хотела взять экземпляр для испытаний, дело бы кончилось головой на шампуре, наверно.

Ощущение ее присутствия рядом было сильным, перекрывающим чувство реальности происходящего. Если считать пациентов корпуса C призраками, трупиками, то она — буквально чудовище. Даже для корпуса D — с натяжками, но реалистичного — она словно разбалансированный персонаж из комикса. Позже Исидзуэ-сан скажет: «Если Мато-сан — герой, то это — уберменш*». Это действительно подходящие категории. Любой медик скажет, что она уже не человек.

И вот это чудовище полгода назад собственноручно довела до полусмерти Тома Мато?

— Ну. Я была тогда ребенком — но это не оправдание. Она пришла туда — это мне было от неба за то, что я реальность ни в грош не ставила.

Снимая боксерские перчатки, она неловко улыбается, скрывая смущение. Длинные волосы как черный шелк. Антипод Исидзуэ-сан. Несравненная красавица — кажется, так это называется.

— А дальше я оказалась здесь. Извлекла, видимо, только один урок. Если дорога жизнь, и ты не являешься мной — не противоречь ей. Ну а ты, Хисаори-сан?

Я рассказываю о происшествии двухлетней давности. Она захотела знать все, и я объясняю с самого начала, как было дело.

Убил родителей, нет, сейчас-то все признали, что это был несчастный случай, поэтому скорее наблюдал за смертью родителей, и вытолкнул из квартиры пытавшуюся спасти их старшую сестру по имени Хисаори Макина — такова история Хисаори Синъи.

Сестра не погибла, но от падения повредила правую руку. За жизнь расплатилась неработающей рукой.

— Да, беда... Не вышло, как хотелось...

Да. С давних пор ничего не выходит, как хотелось.

Даже тогда, когда это случилось, все пошло гладко, но когда все кончилось — добро пожаловать на начальную точку.

Как бы это сказать... Словно приз на финише оказался банкротством. Сама игра, в которой участвуешь, сделана так, чтобы никому не стало хорошо.

— Хе-е. Ты любишь игру в займи-стул?

Я не понимаю интереса в играх как таковых.

Даже в займи-стул, такой простецкой игре, мне никогда не удавалось победить. Мне больше по душе не участвовать — все равно проиграю — а наблюдать за процессом.

Например, я не хочу садиться на стул, как и не восторгаюсь теми, кто отвоевал места. Мне хватало просто сидеть на полу, смотреть на побеждающих и учиться у них.

«Дуралей... Пока-пока, Синъя...»

И это обернулось странным делом, когда...

— А-а. Тогда надо сразу предупредить. Постарайся не повстречать идеальный стул.

— Что?

— Ну, ты ведь наблюдатель? На стуле уже кто-то сидит. Для Хисаори-сан нет незанятых стульев. И когда ты встретишь идеальный стул, все равно не сможешь сесть, пока не уберешь уже сидящего на нем. Так? Смотреть и учиться — это хорошо, но если начнешь мечтать о нем — снова превратишься в безобразного одержимого.

— Ты здесь взаперти, потому что не можешь держать себя в руках, — подытожила она. — Захочешь вот так сесть на стул, и такое начнется...

«Поэтому будь внимательнее», — укоряла меня девочка на целых пять лет моложе.

Тот, кто уже там был. Не сядешь, пока не уберешь настоящего... Но ее беспокойство — это лишнее. Потому что до сих пор ни на один стул мне не возмечталось сесть.

х xx

Содержание нашей последующей болтовни стало вполне женским. Мы говорили почти час, уговорились видеться раз в неделю. С этим я поднимаюсь с пола.

— А, между прочим, откуда ты обо мне знаешь? Ты же не выходишь отсюда.

— А, ну… Ты же общаешься с моим братом. Я и почувствовала, что ты ничего. Вообще, у меня к тебе маленькая просьба.

Она показывает мне язык.

Собранная, как взрослая женщина, она напоследок улыбается улыбкой маленькой проказницы:

— У тебя не получится как-нибудь оттянуть выписку брата?

***

Разумеется, такую просьбу у меня не получилось бы выполнить.

Можно было бы устроить Исидзуэ-сан проблем, и не жаль подставиться ради его сестры, просто от хитростей, в которых пришлось бы жертвовать собой, моя собственная выписка оттянулась бы. То есть нет, эта тетка навсегда исключила бы меня из кандидатов.

Мучаясь дилеммой выручки Исидзуэ-сан или его сестры, у меня до самого конца не получилось выполнить ее просьбу... Ну что ж. В этом плане мне даже не пришлось подставляться.

— Привет, Исидзуэ-сан. Сегодня сеги?

Решавший этюд сеги Исидзуэ-сан озадаченно смотрит на меня. Реакция как при первой встрече.

— Ты в порядке? Это я, Хисаори.

— Хисаори?.. А-а, и правда, по приметам Хисаори. Извини, что долго сверял. Просто я с тобой только днем вижусь. Ну, и что с тобой? Упал?

— А-а, это? После операции. Там давно было все плохо, просто сказал, чтоб ампутировали.

Исидзуэ-сан кивает, бормочет: «Вот как», — и записывает в блокнотик. Однорукий, но какой же ловкий.

— Сегодня я попрощаться. Мы больше не увидимся.

Хотя рутинная жизнь корпусов и не меняется, дни и месяцы, конечно, проходят. Мы отвергли мир, но тот на удивление заботлив к нам и почти безответственно протягивает к изгоям руки.

— Ага. Ты странный какой-то. Здесь ведь табу заговаривать с другими пациентами. Тебе ведь говорили, что когда переносчики общаются, к тому, с кем говоришь, привязывается черт?

— Не вам мне это говорить, Исидзуэ-сан. Я-то не разговариваю с теми, кто не кажется способным отвечать, а вот вы вообще меры не знаете... Я давно собираюсь спросить — почему у вас настолько нет чувства опасности?

— Ну, так у меня дефект такой.

— А не то, что все забываете?

— С тем я еще как-то борюсь, так что фиг с ним. Да и этот не напрочь плох.

«Этот» напрочь плох, что за широкие жесты?.. Стало чуть понятней, о чем беспокоится его сестра.

— Лучше скажи, с чего ты вдруг, Хисаори? С чего ты-то со мной заговорил? Здесь же в основном никому не интересны все остальные.

Мне кажется, лучше сказать, что всем своих проблем хватает по горло.

— Пожалуй. Но мне интересны только остальные.

— Надо же, — Исидзуэ-сан прекращает этюд. Беловолосый и однорукий парень смотрит на меня глазами, в которых нет ни толики интереса к теме: — И почему это?

— Может, потому, что мне нельзя о себе думать? Неуравновешенность, как говорится. Я с детства не могу держать свои эмоции под контролем. Бешусь, депрессирую, и остановиться не получалось, пока причина не решится.

Например, прочитаю печальную историю, она разбередит мне душу, и я не могу оправиться самостоятельно. И эта самая бередящая история сама по себе не решается, и я грущу, пока не продумаю деконструкцию сюжета.

В детстве это не мешало мне расти приличным человеком, а вот к концу младшей школы со мной случился индивидуальный крах. Мои чувства были моим величайшим врагом, поэтому в качестве неотложной меры пришлось отказаться от себя.

— М-да, неудобно. А что, неуравновешенность врожденная?

— Думаю, задатки были. Но полностью проявилось только на пятом году младшей школы. Я не помню точно, но сестра говорила, что я увидел призрака среди бела дня и, гм, сдвинулся. Так вот, мы жили на третьем этаже кооперативной многоэтажки. Я стоял на балконе и повторял: папа, папа, как круто, там человек горит!

— Ничего себе история. Человек горел, э-э, еще живой?

— Еще живой, да. Будто так и надо — обгоревший дочерна, проходил площадку между домов наискось! Нет, сейчас я могу придумать какие-нибудь реальные варианты, почему так произошло. А для ребенка это был призрак и ничто иное.

Исидзуэ-сан сдвигает брови в складку.

После того как моим лучшим другом стала его сестра, у меня осталось небольшое сожаление. Он выслушал эту историю не как очередную побасенку, а как рассказ очевидца. Он делал озадаченное лицо, потому что сочувствовал ребенку, к которому так отнеслись.

И вот — адажио.

Так же, как и в первый день нашего знакомства, льется ленивая легкая музыка.

— Ох, мне уже надо назад. Что же, пора прощаться. Пожмем руки напоследок?

Я протягиваю правую.

— Не, извини. У меня кредо не жать рук.

Исидзуэ-сан твердо отказался. Он запретил себе само рукопожатие, а не просто обмен им с Хисаори Синъей.

А раз так, что поделать. У всех есть что-то, что не для них. И, в любом случае, мы не сможем нормально пожать руки.

Не коснувшись друг друга, мы прощаемся на словах.

***

Новый день. Коль скоро это самый последний раз, сказал мне Айболит, — его болезнь такова, что он теряет память о светлом времени суток.

Вот теперь некоторые вопросы для меня стали ясней. Так вот в чем заключалась его забывчивость, закономерность в которой мне не удавалось уловить.

Только когда мы не смогли больше видеться, я осознаю, что он тоже был в этом корпусе небезосновательно.

Исидзуэ Арика перерождается каждый день.

Если округлить, то он — человек, живущий только «сегодня». И он, такой вот, жил так по-человечески. Человек без определенного настоящего живет, глядя в будущее.

Хотя сестра его оказалась биологическим чудовищем.

Исидзуэ Арика, наверное, психически очень вынослив.

Это способность, которой у меня нет, и может быть, она мне необходима.

Как бы то ни было, на этом довольно историй из клиники.

Меня уже скоро должны выписать. Когда меня все-таки выпишут, я первым делом навещу Исидзуэ-сан. К счастью, мы с ним выходцы одной префектуры. Если оба доживем, скоро свидимся — такова жизнь.

1/Hide (R)

Не мне бы такое говорить, но...

Это было самое лучшее и самое худшее из возвращений в общество.

— Прошу. Все, сегодня тебе можно выходить.

Мато-сан только это и заявила, после чего удалилась, мол, занята, до скорого. У-уф, не слишком ли просто? Я думал, еще навалится всякого, но клиника все по-быстрому утрясла. Как будто я им заемного кота вернул.

— Слушай, доктор. Мне, может, и не стоит это говорить, но не слишком ли все просто?

Еще час до выписки.

Я заскочил на прощание в исповедальню Айболита и решил понудеть.

— Так это и хорошо. Тома-сан тоже по-своему с вами обходительна. Просто она добра к тем, кто в непрочном положении.

— Уй. Что за очевидное вранье. Я за тебя больше волнуюсь, Док. Ты слишком плохо знаешь женщин.

Если это была доброта к слабому, Тома Мато не сумела ее выразить. Может, она сама одержимая?

— Ну ладно, про Тому-сан продолжим при случае. Лучше вернемся к тому, о чем вы хотели посоветоваться, раз зашли ко мне.

— В точку. Я столько прожил в диспансере, что сам стал замкнутым. Хочу общаться беззаботно, но видишь как.

— Ха-ха-ха. «Не могу спокойно влиться в общество» — это было вашей жалобой, когда вы только поступили.

— Не смешно. Я и сейчас с этим не очень. Ну, вот я выйду. Там все стараются за славу, за успех... Это все понятно, этого хватит, чтобы нормально жить. Слышал, стоит мне тоже к этому воспылать, так уж влиться-то сумею. Просто... я вообще не мог так прикидываться.

Звучит до крайности по-девчачьи. Тома Мато не помогла мне руганью, теперь я ищу надежду в добром слове, ага.

— Это проблема. Вам ведь теперь придется именно так прикидываться... А впрочем — что это, как не стимул человеку обуздать человека? Деньги ли, славу, власть ищет человек, он это делает потому, что искренне хочет чужого признания. «Насколько я способнее прочих?» Ну, или: «Я хочу показать свою цену». Это понятно?

— Я знаю. Но у меня не получается думать, что это важно.

— Естественно. Вы вообще не думаете, что имеете цену.

В чем-то я оплошал. Айболит сегодня язвит.

— Послушайте. Тот, кого не любили бескорыстно, человек, угнетенный обществом, вообще говоря, утратил собственную цену. Поскольку его не любили, он не получил себе места в жизни. Он не может и подумать, что имеет цену. И вот всю жизнь он живет глядя долу.

— Этот недостаток, этот минус компенсировать нельзя, — продолжает он. — Сам человек не покроет в себе этот изъян.

Айболит помолчал.

— Есть только один путь решения. Если ты не усматриваешь собственной цены, то ты должен соприкоснуться с тем, кто признает за тобой цену. Тебе необходима не уверенность в себе, а кто-то, кому ты нужен. Ищи, ставя жизнь на карту. Для этого тебе следует жить.

Вот это кульминация. Я недооценивал старого Айболита. Перед такой драматичностью я не могу даже покраснеть. Наверное, тот, кто прилепил к нему кличку буколического литературного героя, был гением.

Ну да это неважно. Слова Доктора во мне что-то затронули. Потому что я не осознаю их, но направление он задал хорошее. Что ни говори, а ясно и доступно.

— В общем, искать того, кто мне близок по духу, да? Только найдется ли такая удобная личность?

— Ха-ха-ха, вот этого обещать не могу. А, вы в клинике нашли себе друзей?

Отвечаю: «Да».

Доктор бодро улыбается:

— Тогда все в порядке, шанс есть!

Только вот... Найти-то нашел, а толку-то, если забуду (а я, скорее всего, забуду).

— О, вас вызывают. Ну-с, поднимайтесь на крышу корпуса A. Если угодно, я провожу вас до вертолетной площадки. Одному вам, наверное, тяжело с вещами?

— Не стоит, я же не ребенок, да и там всего один чемодан. Но мне кажется, или я услышал что-то крутое? Мне показалось, «вертолет».

— О, Тома-сан не говорила? В эту клинику можно попасть только воздухом. Можно сказать, здесь на крыше — парадный вход.

— Понял. Да уж, надо думать, беглецов не будет.

И вообще.

Хоть до меня и медленно доходило, но это не клиника. Это — натуральное чистилище.

***

Больные синдромом А не могут переехать в другую префектуру. Опасные персоны находятся под строгим контролем, наблюдением, направлением государства, так что меня сразу после выписки отправили на старое пепелище, в город Сикура в префектуре C.

Вертушкой, потом на машине — итого трехчасовой путь. Я думал, мне нацепят какую-нибудь повязку на глаза, но ничего такого, нормально прокатили. Как малолетнего хулигана на учете.

Хоть довезли меня спешно, и всего за три часа я уже был в родном гнездышке, я ощущал реальность и тех корпусов-изоляторов. То есть для меня было реальностью, когда до другого мира при желании можно добраться и за пару часов.

— Поскольку родственники отказываются вас принять, — объясняет мне бесцветным тоном стриженный под ежика человек в черном костюме и черных очках, который сидит рядом, — вы направитесь в учреждение. Мы уничтожим ваши водительские права. Завтра принесите документы о регистрации и страховке в указанную инстанцию.

Правительство предлагало зараженным синдромом А, а также пострадавшим от таковых, места жительства. Что-то наподобие муниципальных квартир. Одну видавшую виды муниципальную многоэтажную общагу для пострадавших и низкооплачиваемых переоборудовали под наши нужды. Хотя какие «наши», из реабилитировавшихся был я один. Может, потом и въедет еще сколько-нибудь человек, но в основе своей это как был, так и остался дом для обделенного обществом братства.

Квартплата — четырехзначная сумма, вдесятеро дешевле обычного, на удивление любой домохозяйке. Для лишенных возможности трудоустроиться переносчиков полагается также минимальное довольствие на питание. Еще бонусом в соседи полагается ежик-мединспектор, который ведет расследование, когда случается что-то неприятное.

— Ну-с, дальнейшую процедуру я передам заведующему. Раз в день, в девять утра или шесть вечера, пожалуйста, звоните на этот номер.

Не упомянув самого важного — что будет, если не позвонить, — Ежик ушел.

Я бормочу «итак», поправляю в руке чемодан и поднимаю взгляд на разваливающееся здание.

Бетонно-металлическая шестиэтажка, окошки вдавлены внутрь, по расположению которых похоже, что на каждом этаже восемь квартир. Вход и узкий, и грязный, и запущенный. Воздух затхлый, хоть топор вешай, в таких местах только якудза прячутся.

— А что, сойдет…

По сравнению с той больницей не важны ни внешний вид, ни внутренний, ни грязь.

Ехо-о, поздравляю! Прощай, серая клиника, моя новая жизнь началась здесь, в этой трухлявой благополучной ночлежке №13 в городе Сикура!

— А-а, новоселец? Ишь... Я ни слова не скажу, хоть будь ты как черт, главное — без трений, ладно? Вот, держи ключи. Свет и воду включим завтра, сегодня не жалуемся.

Да, прекрасной жизни чистый лист за несколько секунд привели в негодность.

— Какая неприветливая старушенция...

И тем не менее, это хорошо.

С таким халатным надзором, с такой халатной надзирательницей, мне достаточно не выходить отсюда, а она не придет в квартиру. От таких удобств я начал напевать под нос, топая на третий этаж. Никаких номеров не было и в помине, а дверь скрипом сообщила мне о своем тридцатилетнем возрасте.

— О? Ты будешь новый сосед?

Я как раз воевал с не желающей поворачиваться круглой дверной ручкой, когда ко мне вразвалку подошел какой-то мужик. Удивительно радушный для такого места, он мог бы жить на острове Парадиз; откровенно в косметике, лет тридцати. Мужик, не носи эту багамку, она тебе слишком идет.

— Надо же, наконец-то я при соседе! Я Ниидзима, а ты?

— Привет. Я Исидзуэ. Имя пишется «сёдзай», читается Арика.

— Ох. Какое у тебя глуповато-детское имя, мальчик. Хи-хи-хи, — смеется Ниидзима.

Позже выяснится, насколько глупее его собственное имя, но это другая история.

— Рад познакомиться. Если что-то нужно, я спрошу?

— Ага. Ах, как славно, молодежь украшает дом. Арика-тян, ты не в моем вкусе слегка?

И очень хорошо. Геи в багамках тоже не в моем вкусе слегка.

***

Месяц пролетел, я даже не заметил.

Иду за бытовыми покупками. Изыскания в окрестности здания, полная свобода после поисков работы. Я так увлекся приготовлениями к новой жизни, что забыл, что надо делать.

Слегка раскаиваюсь, что слишком расслабился.

Я то и дело следил, чтобы не попасться на глаза старым знакомым, чтобы не пересекаться со старыми путями, берегся, берегся, а самое основное забыл.

— Да-а… Хоть разок-то надо вернуться домой.

Дом Исидзуэ — особняк на холме Сикура, второй квартал. Отрезанный станцией от квартала напротив, и пешком до него час с лишком, на автобусе — двадцать минут, а машиной — в пределах пятнадцати.

Город — штука вроде узкая, но на деле очень широкая. Горожанами с той стороны станции не интересуются, если не знакомы, такая особенность современного общества. Еще бы — живем у единственного магазина, а ходим только на работу, домой и за едой. Ну и для шика в книжный, в бар, в универмаг. И хватит.

Так что возвращаться в хозяйство Исидзуэ у меня причин не было, но хоть раз надо размять ноги, а то потом пожалею.

Скрытый темной ночью, я иду пешком на холм Сикура.

Холм — не просто название, здесь выстроен вечно сонный жилой район, и ровно в ноль часов все уже спят.

Топаю под хилыми дорожными фонарями. М-м, здесь Кидзаки, Исимори, Яманаси, Исидзуэ. То ли у всех тут бессонница, то ли что, но свет везде горит. Только особняк Исидзуэ утопает в темени. Никакой взаимовыручки.

— Тьфу. Заперто...

Вот блин, и ведь очевидно, если чуть подумать. Раз уж добрался, неохота уходить несолоно хлебавши, да и пусто тут. Обхожу сзади, протягиваю руку к кухонному окну — открывается сразу. Негаданная удача. А то еще окна бить, всех соседей напрягать... Конечно, я не против поздороваться с набежавшими людьми, но нетрудно представить, как они отреагируют на выписавшегося меня. И так непривычно с одной рукой жить, неохота еще и стрессом обзаводиться.

— Ну, привет, домик...

Захожу в дом, пустовавший с момента происшествия.

— М? Надо же, все прибрано. Здесь же вроде было море крови?

Подновили и рассчитывают продать, когда шумиха уляжется?.. Тогда и в моей комнате будет прибрано. Иду на второй этаж. Дверь в комнату новая. Ну да, я слышал, Мато-сан ее в щепки разнесла из дробовика.

— О-о. Внутри-то почти не тронуто.

Рассматриваю пространство, некогда бывшее комнатой Исидзуэ Арики.

Я плюхаюсь на кровать и теперь смотрю в потолок.

— Ох, вижу след от пуль.

Строители, не расслабляемся! Такое задорого не продашь.

***

Пробыв в доме почти три часа, я утолил тоску по нему. Изучив дом, можно понять, какую жизнь в нем раньше вели. Оставляю позади недолго служивший мне, а теперь отдекорированный наново дом. У меня тоже новая жизнь. И дом не смог бы долго пребывать нетронутым.

Ну и пусть. Все равно меня это не касается.

***

Прошло уже два месяца, непривычная жизнь утряслась.

Я уже привязался к моей 2DK-квартире* и ухватил манеру жизни в этом городе. Удобствами не балует, но жить можно вполне полноценно.

То есть остается одна проблема.

В изоляторе Исидзуэ Арика по собственной инициативе испытывал протезы рук, но ни один не подошел, и он остался одноруким. Ну а раз выписался, проблема должна для него встать очень остро. Может, это и бессмысленно, в конечном счете, но нельзя же из-за этого игнорировать вопрос.

Для начала заглянув к соседнему медработнику и указав условия для протеза, я неспешно возвращаюсь домой. Как тут... в заржавевшем почтовом ящике обнаруживается какая-то сомнительная почта.

— Что-то ни отправителя, ничего...

Большой конверт. Накрепко заклеенный, и сам конверт сравнительно дорогой, толстый, чтобы отправлять наличные.

Озадаченный, я возвращаюсь к себе, растягиваюсь на кровати и вскрываю конверт.

Появляется нездоровая доза 10000-йеновых банкнот... Больше радости — непривычность ощущений.

Стараясь ни о чем не думать, я одной рукой считаю пачку. Восемьдесят штук. Больше моей годовой зарплаты.

— К черту выб... расывать рано, ведь это, того, я занимал у Ниидзимы-тян...

О скорбь, после больницы денег у меня, естественно, не было. Трагедия о порождении нищеты. Как порой приходится терпеть столь очевидный корень бед!..

— Хотя отнести это в полицию — тоже проблемно…

Ладно бы можно было такое оставить в памяти, но оставлять в записях не могу. Моей жизни наступит крах.

— Пока что можно с полмесяца последить за развитием событий.

На том дело и кончилось. Так как это решительно какая-то ошибка, пока присмотрю за деньгами. Если начнется буча, просто верну. Ведь и когда подбираешь потерянную вещь, через полгода она принадлежит тебе.

— Э-э, или через год? Или не вся сумма?

Но это были мелочи.

Потому что на следующий месяц, на этот раз затолканный прямо в почтовый ящик, на меня свалится такой же конверт.

***

— Арика-тян, ты не замешан ни в каких неприятностях?

— Нет, доброе утро.

С самого утра уныние.

Постучавший в дверь как в боксерский мешок, Ниидзима-тян, как только меня увидел, выдал эту блеклую фразу, будто отчитывал мой сонный вид. Вот сейчас, при этих загадочных конвертах, это скорее я хотел бы спросить.

— У вас какое-то дело ко мне, Ниидзима-тян? А то я собирался завтракать.

— О, ничего себе, как вовремя! Отлично, Арика-тян, завтракать будет веселей!

— Не понял… Срочно выкладывайте и уходите, Ниидзима-тян.

— Ну да, ну да. Арика-тян, ты ведь ищешь протез руки, да? Тут гость на эту тему с тобой хочет поговорить.

— А?..

Яростно чешу затылок. Чтобы специально прийти в эти трущобы... это же насколько торгашу делать нечего?

— Не нравится мне это. Он что, ждет в вестибюле?

— Не-а, в «Марионе» напротив. Ну же. К морнингу — по времени впритык!

— Точно… Так бы и черт с ним, но морнинг в «Марионе» я поем.

Тем более на халяву.

Наскоро переодеваюсь, прохожу мимо вахтерской (как всегда никого) и — в коридор. Напротив дома №13 находится сделанное с неожиданным вкусом кафе «Марион». Загвоздка в том, что средняя цена там — аж 800 иен.

«Добро пожаловать», — приглашает меня щеголеватый хозяин кафе, я захожу. Торговец обнаружился сразу же. Из непривычных в это время лиц был только он.

— Здравствуйте… Я Исидзуэ. Это вы продаете протез руки?

— Да. Меня зовут Ямада. Доброе утро, Исидзуэ-кун.

Пол — мужской. Возраст — под сорок. Ничего не бросается в глаза, непримечательный джентльмен. Я прошу себе «морнинг сет» и усаживаюсь напротив него.

— Так что, из какой вы клиники?

Я заказывал протезы месяц назад, все должны прийти чуть позже.

— Нет, я не из клиники. Я по другому делу прохожу, так сказать. Услышал, что вы ищете качественный протез.

Ух. Ну да, еще бы Ниидзима-тян не вел себя подозрительно. Этот джентльмен сам-то не в меру подозрительный.

— Ну, слушаю. Давай уже рассказывай.

Я готов отвечать «нет», но этот джентльмен у меня заплатит за уже заказанный «морнинг сет».

Его речь миновала предел подозрительной и стала немного смешной.

Вкратце: в окрестностях Сикуры живет ребенок-владелец уникальных протезов рук и ног, и, возможно, его искусственная рука подойдет Исидзуэ-сан? Так-то. Мне негде взять денег на такой явно дорогой протез, но этот ребенок ищет сиделку, стюарда, и если я его стюард, то он может дать поносить руку за так.

— Ага... И откуда ты это знаешь?

— Я до вчерашнего дня помогал этому ребенку. Хотя, к сожалению, получил расчет, — говорит он опечаленно.

— В смысле, уволен? Хе… Не буду спрашивать, за что, но зачем мне об этом рассказывать? Просто обычно за увольнение обижаются.

— Дело вот в чем. Я, конечно, мог бы просто забыть, но все-таки жалко дитя. Хотя бы замену хочу найти. Мучает совесть.

Джентльмен изложил сущность работы стюарда и зарплату. Достоверность ладно, но за такую работу двести тысяч в месяц — это неплохо. А тот момент, что я уж точно не встречу старых знакомых, вообще восхитителен.

— Вопрос. Почему я? С такими, как я, и заговаривать-то странно, тебе не кажется?

— Тот ребенок такой же, как и вы. Одержимый.

А-а. Вон как. Тогда понятно, разумно обратиться ко мне. Кто же по своему желанию захочет присматривать за переносчиком?

— А не буянит?..

— И пальцем не двинет. Я гарантирую вашу безопасность. Вы и сами только увидите его, сразу все поймете.

Мне становится еще любопытнее. Расспрашиваю, неспешно подъедаю «морнинг сет», даже еще кружку чая попросил.

В общем, мне захотелось хотя бы посмотреть на место работы. В деньгах я не нуждался, но найти сразу и работу, и протез вообще было нереально. А ребенок живет в окрестностях Сикура, да впридачу на частной земле... Явно жутко богатая девочка.

Обещаю сходить к ней хоть завтра и поднимаюсь.

— Спасибо. Тогда позволю себе один совет опытного человека.

Джентльмен улыбается, молитвенно складывает руки.

— Ребенок очень любит людей, и не пожалуется ни на какую грубость, ни на какое плохое обращение. Но имейте в виду. Как бы вы с ним ни были близки, ни за что не говорите ему одного...

Холодок по позвоночнику. Этот любезный и обыденный человек неприятно вздергивает уголки рта...

— Никогда, ни при каких обстоятельствах не предлагай ребенку выйти наружу. Как только скажешь что-то в этом духе, он воспримет тебя как безвозвратного, полноценного врага.

...улыбаясь, как дьявол.

***

Сикура — город крайностей. Вокруг вокзала обычный среднегородской вид, но торгово-офисные здания выстроились только вокруг центра, а кругом сплошь зияющие леса и поля.

Пройдя от станции в сторону жилого массива на холме Сикура пару километров, я миную границу жилых домов, и передо мной простираются поля и парки, насколько хватает взгляда.

Так вот... Такой прозаический пригород, местами поросший лесом, и в одном из таких лесов живет ребенок-владелец протеза руки.

Проехав сколько возможно городским автобусом, я зашел в лес, слишком большой для частного владения. В нем стояли городские фонари, заодно отмечающие дорогу, и вскоре я уже был перед искомым местом.

Здание, наводящее ассоциации с громадной игральной костью. На вырубке высится кубическая постройка со стороной в десяток метров. Ямада... наверняка псевдоним... говорил, что в резервуаре до краев воды.

Стальная дверь была не заперта. Внутри темно, солнечные лучи освещают лестницу, уходящую в подвал. Необычно глубоко.

— Жуть. Это даже не корпус D.

И все-таки скорее видно, чем нет. «Здесь живут драконы», — ощущаю я с холодком. Способность определять неведомое и смерть — общая для всех людей.

— Однако я уже согласился на личную встречу...

Неразборчивость в действиях — это по-Исидзуэ Ариковски, но раз данное обещание все-таки надо держать. Страхом за свою шкуру этого не изменить.

Спускаюсь по ступеням. Дверь закрывается. Сама собой! Иду по непроглядно-темному коридору. Быстро добираюсь до двери. На ощупь обнаруживаю объект, похожий на ручку двери, поворачиваю. Со скрипом открывается классическая дверь.

В тот же миг...

— А-а…

...смотрю вверх. Впервые в жизни я ощутил то, что называется «судьба». Тоже мне мечтательная девица. М-да, теперь у меня нет права подшучивать над Айболитом.

Эта комната была древней. Как будто из западного замка взяли и вынули ложкой темноватую и безлюдную комнатушку.

Пол в шахматную клетку. Кирпичные стены. Дорогая обстановка. Наваленная в углу комнаты гора всякой ерунды. Никакой ереси вроде электроламп, зато потолок весь стеклянный, да еще и в виде аквариума. Солнце освещает подземную комнату, покачивая лучами в воде.

— Здравствуйте. Вы Исидзуэ Арика?

Со стороны кровати с балдахином в центре комнаты доносится голос.

Мурашки неуемно бегают по спине. На секунду чуть не забылось, кто я, но, взяв себя в руки, я направляюсь к кровати. Мне хотелось увидеть. Ясно увидеть, кто обладатель такого невозможно для этого мира прекрасного голоса.

— О, можно вы там остановитесь? Ух. И правда однорукий. Все как говорили.

За метр от кровати меня останавливают.

За вуалью, стекающей с балдахина, утопающая в постели фигура, фигура...

— У-о-о-о-о-о-о!!!

К-к-к-к-к-какая миленькая! Что это кто это как это, такие люди вообще бывают?! Я уже навидался обворожительных красавиц, но такую красотку, чтобы не хватало слов, еще не встречал! И вообще, бывает же фэнтези в этом мире!

— Ау-у... Вы ведь Исидзуэ Арика-сан?

Черноволосая девушка смотрит на меня с беспокойством.

У меня сейчас расплавится мозг. Итак, глубоко в перине утопает девушка где-то четырнадцати лет. Редкостные светло-серые глаза, волосы чернее некуда.

Такая, какой нам никогда не доведется носить, похожая на платье пижама, наводящая на мысли об очень ценной кукле. Ненормально маленькое тело добавляет излишних ассоциаций с куклой...

— Ох, ё…

На этом моя разбушевавшаяся мысль застыла. Это не маленькое тело. Это недостаточное.

Нет.

Вообще нет.

У этой прекрасной куклы не существует рук и ног.

Я наконец понимаю, почему сиделка. И то сказать, так ей не пошевелиться, невозможно причинить кому-либо вред.

Совершенство. Это полностью выбило почву у меня из-под ног.

Кто вообще может подумать вывести подобное существо на улицу? Девочка и ее комната — целостны. Девушка без конечностей. Лес, куда не забредают люди. Подземелье под аквариумом. Так идеально отгороженный мирок. В хорошем смысле. Это восхитительно. Теперь понятно, надо было и мне так!..

— Исидзуэ-сан? А, вон что. Сначала протез, да? Подождете немного? Что-то вдруг испортилось настроение. Только что был на столе...

Девочка сама может максимум поднимать голову.

Я невольно осматриваюсь.

Под софой свернулся похожий на добермана черный пес со скучающим видом. Даже когда я вошел, он без интереса продолжал дремать.

Комната вдруг потемнела. Подняв голову, замечаю в аквариуме некую рыбу вроде акулы, которая и заслонила солнце.

...Даже не знаю, с чего начать задумываться. Потолок же стеклянный, да? И десятиметровый слой воды там есть... Вода очень прозрачная, в такой точно можно выжить рыба? И вообще, почему акула-то?

— Вот тебе и на... Похоже, подходящий протез руки спит. Так сделки не получится...

Черноволосая девушка с сожалением отводит взгляд. Стоп-стоп, милочка, вы слишком впечатляете! Уважающий себя мужик без разговоров бросился бы ее обнимать, а может, душить, потому что нельзя и так далее.

— Нет, я возьмусь. Просто надо за тобой ухаживать, да?

— А подробностей — не надо?

— Не-а. Берусь. Работа простая.

На самом деле мне и сейчас страшно. Псы, акулы... Эта комната — неправильная. Но красота этой девушки наверняка включает в себя этот страх.

— Понятно. Спасибо, Исидзуэ-сан. Ты уже наверняка в курсе, но я Карё Кайэ. Что ж, рад знакомству, надеюсь, оно будет долгим.

В третий раз за день по спине пробежал разряд.

Девочка доверчиво и ослепительно улыбалась, произнося формальное приветствие. Очень обидно, что нельзя пожать ей руку.

Однако, что это было? Мне показалось, или я услышал «рад»?

***

— Стоп, так ты парень!!!

На-ду-ва-тель-ство! Ну, я думал, что для четырнадцати лет сверху как-то недоразвито, но блин, снизу-то, снизу, вон, висит, чертова мелюзга!..

— Ах-ха-ха-ха-ха... Нехорошо, Исидзуэ-сан, наниматься сиделкой с задней мыслью.

Черный чертенок невинно улыбается.

Его лицо, что ни говори, было настолько непобедимо очаровательным... Я даже дышал чаще, когда переодевал.

Был полдень второго дня с тех пор, как я стал стюардом. Мне так между делом бросили:

— Мне жарко. Исидзуэ-сан, переодень меня.

Вот так намекает, я думаю — ох, что дальше будет, а тут!..

— Между прочим… Это что? Китайское платье? Ты такое носишь как пижаму?

Укоризеннным взглядом протестую, мол, и не жалко?

— Просто халат так выглядит. Шелк — всего лишь для комфорта. Кстати, если я что-то один раз надену, то второй раз уже нет.

Серьезно?! Карё Кайэ совершенно пассивен, ни вот на столько не двигается.

Черт, я опять краснею, хотя очень этого не хочу. Когда я его раздевал, голова кружилась от ощущения аморальности. Раздевать красавицу без рук и ног. Уже зная — что ни делай, она не сможет помешать — девушка не противится, просто, глотая стыд, терпит бесцеремонного чужака. Похожее на игру с куклой чувство вины трясло мои пальцы, расстегивающие пуговицы.

Обнажившееся тело было настолько молочным, деликатным, что мне стало неловко своего тела, и я почти уже впал в беспамятство от осознания, что здесь и сейчас превращусь в преступника, как вдруг заметил предмет в промежности — каково мне было, кто-нибудь может понять?.. Никто? Ну да, наверное...

— Вот и все. Жалоб нет? На спине ничего не съехало?

— Ничего, аккуратная работа. Ты заботливый, Исидзуэ-сан. Да и одной рукой так ловко управляешься.

— А то. Есть одна — стараюсь одной двигать за две.

Отхожу от кровати, софу... и того черного пса обхожу на почтительном расстоянии и шлепаюсь задом на пол. Карё Кайэ — как тот махаон, что расточает яд в невинности своей, и если он будет ближе, чем сейчас, я получу смертельную дозу. К такому нужно постепенно вырабатывать сопротивляемость и закалку.

***

Мой быт сильно изменился. Весь день я, в общем-то, сижу в подземной комнате Кайэ, а домой возвращаюсь просто поспать. Однажды мне было лениво возвращаться, и я спросил, можно ли заночевать.

— Ночью опасно, нельзя. И вообще, кто мне сказал, что черта с два сможет в таком месте пробыть целый день? Хоть ночью надо же подышать свежим воздухом?

Так мне нипочем не дали остаться на ночь.

Работа до зевоты легкая. Заботы, связанные с едой, иногда прогулки по комнате на протезах, разговоры ни о чем. Вытирание тела — все еще крупное беспокойство, но, скажем так, забота о нижней части...

— Исидзуэ-сан, возьми тот протез ноги.

...решилась таким вот образом. Он сам ковыляет в туалет.

Податливо-пустые дни сменяли друг дружку, я оглянуться не успел, как прошел месяц. Получив первую зарплату, я обеспокоился, можно ли вообще столько брать. Работа должна быть трудной, а если она такая веселая, я начинаю бояться старых бед и нервничать.

Баланс начал нарушаться — я и сам заметил. Мое ранее беззаботное одиночество в квартире начало вызывать уныние. Небольшой, но любимый дом теперь совершенно не казался восхитительным. Мой идеал стал таким: если хочешь, чтобы никто не мешал, будь в той подземной комнате. С тех пор, как я узнал о ней, эта квартира стала не более чем ночлежка. Когда безродная чернь попадает на бал во дворце, надо думать, своя жизнь ей кажется пустой.

Включаю телевизор и под потоком неинтересных новостей лежу в постели, вспоминая сегодняшнюю подземную комнату.

— Исидзуэ-сан, ты проигрываешь своей фамилии, «Каменный посох».

«Серьезно напрягает. Кем он вообще себя считает?!» — думаю я иногда, всерьез ненавидя этого испорченного мальчишку. Ну а как еще, когда я так о нем забочусь и словом, и делом, а он вообще не волнуется, что я подумаю.

— Я думал, ты более жестокий.

— Что?

— Ты же добрый, заботишься обо мне. Хоть я и неполноценный, а все равно чувствую себя как человек, вот какой ты.

То есть ему нравится холодное отношение? Мазохист фигов!

Но я вижу силу, которой у меня нет, в том, как Кайэ вообще не беспокоит, если с ним обращаются как с вещью, в том, как он ведет себя достойно, не зацикливаясь на любых чужих словах... И зачем стараться быть рядом с тем, кем не стал, кем восхищен?.. Хе. Наверно, ждешь, что хоть капля перепадет и тебе. Ничего необычного.

— Черт, это как ходьба по канату. Когда нарушается баланс, нужно хладнокровно выправить.

Если дернешься обратно — упадешь. Все нормально, аккуратно вернусь на место. И то, что я хочу и дальше заботиться о нем, насколько возможно, и то, что у меня не выходит из головы подземная комната, — просто временное отравление.

Так же, как и с балансиром. Пройдет месяц, и жар должен снизиться.

***

Впрочем, это полное надежды предсказание было наивным.

Осложняя ОРЗ, жар не то что не спал, а продолжал подниматься. Неприятно признавать — но что делать, такова жизнь. Когда удача отвернулась, она то и дело против тебя.

***

— Ах да. Исидзуэ-сан, твой дом — на севере Сикура, да?

— Да, а что вдруг? Что-то надо сходить купить?

— Хочу посмотреть своими глазами, если достанешь. Исидзуэ-сан, ты в курсе? В это захолустье снизошел мир рок-н-ролла!

Видимо, пребывая в хорошем настроении, Кайэ сегодня нацепил протезы ног и левой руки. Может, поэтому я впервые увидел его театральный жест.

— Что за рокинролл? Окаменелость?

Закрываю томик комиксов. Он сказал, что купит книжек, чтобы убить время, и я под дополнительные расходы купил ему комиксы. Кайэ вообще не читает, поэтому они в состоянии вечной одолженности мне. Я строю козни убедить его купить все «Сангокуси», но это секрет.

— Зачем так, «окаменелость»... Так говорят о физической форме предмета, похожей на камень... Исидзуэ-сан, ты что, музыку не слушаешь?

— Нет. Когда пробую сам играть, получается, но чужое слушать не люблю.

— Хм-м. То есть и про «рок-н-ролл» ты не знаешь. Так вот, среди молодежи на севере Сикура, говорят, за нормальную цену можно достать лекарства, которых в аптеке нет.

— Чего?..

Как гром с ясного неба. «Хотя это неважно», — продолжает вещать подземный чертенок.

— Но да, это все совсем не так круто. Фарцовщик старается, народ до двадцати лет только и делает, что бесится. Дельцы не только торгуют препаратами, они заодно выжимают ребят, опаздывающих расплатиться, преподают наглядный урок, в этом он знает толк. Похоже, погрязшие в долгах ребята попадают под машину. Когда умышленно сбивают и сбегают, фиг поймаешь, мне знакомый сыщик жаловался.

Все это не имеет ко мне никакого отношения, но бредовая история похожа на только что читанный комикс.

— Слушай, я не знаю. Разве все это не кончится, как только выяснится, что бизнес — прикрытие? Хочешь посмотреть сны — пожалуйста, триазолама за глаза, и будет прилично и схвачено, и постоянных клиентов не будет больше какого-то количества, да? Если специально стараться распространять, сразу поймают, и не смешно же.

— Угу. Но проблема-то в том, что не ловится он. Фарцовщик, конечно, сам не показывается, но все его дела — подражания. Он учится на сравнительно долгих и удачно кончившихся мелких тяжбах и подражает им. Так что и инспектора не могут составить для себя образ преступника.

Странная тема.

Казалось бы, кто может лучше меня разбираться в подражательных преступлениях?

Тем не менее, если преступник не выходит из чужого образа, то и его истинного лица не увидеть. Его особая примета, как это ни глупо, — то, что у него нет своего лица.

— Вот странные преступники. Чего они хотят добиться подражанием?

— Кто знает. Ну, как минимум не того, чтобы занять чье-то место. В общем, такие дела, я думал, ты что-то знаешь, Исидзуэ-сан. У тебя же характер такой, запросто поддерживаешь такие темы.

— Да ну. Думаешь, какой-то фарцовщик вообще подойдет близко к той многоэтажке?

— О.

До Кайэ дошло. Хе, я живу в доме №13, которым мамаши пугают капризных детей. Знаменитом высокой опасностью и бедностью. Впрочем, мне на удивление приятна эта тема.

— М? Веселишься, Исидзуэ-сан? Так ты все-таки что-то знаешь?

— Не-а, честно не знаю. Но это... ты ведь сейчас беспокоился обо мне, да?

Это ведь было предупреждение — смотри не вляпайся!

Кайэ не двинул бровью:

— Почему? Мне любопытны преступники-пересмешники. Что с тобой станет, меня никак не касается.

Черный пес гавкнул.

***

И тем не менее, дни были занятыми.

Пять месяцев прошло с тех пор, как я выписался из той клиники. «Может, так же, в попутных ветрах, кончится и этот год», — думаю я с оптимизмом, возвращаясь в многоэтажку. Сегодня этот в подвале был, как всегда, безразличен к моей судьбе, и я в последнее время думал, что это тоже ничего. Времени у меня сколько угодно, и, в конечном счете, положение лучше. Если будет совсем невмоготу, просто заставлю его слушаться силой.

— О, привет, Арика-тян.

Перед дверью меня ждал Ниидзима-тян. «Пинь!» — реагирует расслабившийся было радарчик в моей голове.

— Что-то случилось?

— Ну, в твоей комнате до недавнего времени кто-то был. Ты же до семи часов не приходишь? Я подумала — странно как, пошла глянуть, а оттуда какой-то странный мальчик выходит. Сказал, что знаком с тобой еще до больницы, мол, не беспокойтесь, и ушел восвояси.

— Чего-чего?.. Это все? Точно ничего больше не было?

— Говорю же, нет. Правда, впервые вижу, чтобы к тебе кто-то заходил, Арика-тян.

Еще бы. Потому что я не говорил старым знакомым, что выписался. Я благодарю Ниидзиму-тян и вхожу к себе.

— Черт. За что, почему? Вообще ничего не понимаю.

Помещение представляло собой наглядный пример квартиры после обыска.

Кровать и телевизор — нетронуты, я сажусь на первую и задумываюсь, кто бы это мог быть. Естественно, ничего в голову не приходит. Надумалось разве что, что надо завтра первым делом сменить замок.

***

— Непонятно за что? Ну и дела. Сегодня только это и слышу.

Следующий день, два часа пополудни. Хлопоты с дверью пожрали время, и я появился на работе поздно.

Одним соком сыт не будешь; я нарезаю Кайэ яблоко, сам ощипываю виноград. Нарезка яблока одной рукой — трюк, который я выучил только ради Кайэ.

— Слушай, я серьезно говорю. Вчера я прихожу домой, а там все перерыто. Вообще-то я после больницы не делал ничего, чтобы заслужить чью-то неприязнь.

Я советуюсь с ним, что бы это значило?..

«А-ам!» — открывает рот Кайэ. Я аккуратно скармливаю ему яблочную дольку. На столе есть протез левой руки, но сегодня ему, похоже, не хочется его надевать.

— Хм-м, может, обычный домушник?

— А ничего не украдено. Я предпочитаю носить банковскую книжку с собой.

И вообще все деньги ношу с собой. Если вдруг кто-то увидит мои доходы, мне конец.

— Хм. Ну, толку думать нет, по-моему. Ты же не помнишь, что было днем? И не знаешь, что делал вчера, верно?

— Ну... так-то оно так.

Вот только... Эй, я точно это говорил Кайэ?..

— Спасибо большое, можешь убирать.

Иду с подносом к раковине.

Поскольку кухни в комнате нет, посуду приходится мыть в раковине в туалете.

Наземный водный резервуар кубический и эта комната тоже. В квадратных стенах различные двери; рядом с той, что ведет наружу и в лес, — уборная. Причем без двери. Все двери, кроме южной, — запертые и таинственные.

— О… Почему в раковине лежат две чашки?

Почему, нипочему.

Сегодня, перед тем, как я пришел, здесь был гость.

— Э-эй. Кто приходил-то? — кричу, отмывая фруктовый нож и тарелку.

— Что? Ты же мне его представлял? Он сказал, что нуждается в помощи и хотел во что бы то ни стало спросить...

Перекрываю воду, бросаю фруктовый нож в карман, закручиваю оба крана, и по возможности натурально возвращаюсь в комнату.

— Каков он из себя? Мне чтобы было по чему вспомнить.

— Чуть младше тебя. По имени Хисаори Синъя.

— Хисаори... Синъя?

— Ты же его знаешь?

Да уж, знаю. Как не знать.

Но — почему он?

Он что, уже выписался?

— Как всегда внезапен. И что? О чем говорили?

— Тема была та еще. Жаждет отомстить сестре. Ты ведь в курсе, как его поймали?

— В целом слышал.

Хисаори Синъя. Старшеклассник, оставил родителей умирать, а заодно пытался убить сестру. Впрочем, это все было три года назад, сейчас он должен быть в клинике. Но если он смог покинуть больницу, то, думаю, он образумился, у него и мысли не возникнет мстить сестре.

— Ну а ты, Кайэ? Что сказал?

— Что ни говорил, мои слова до него вообще не доходили. Ты же знаешь сам, о чем люди шепчутся. Если захочешь убить одержимого, попроси демона, живущего в лесу. То есть это про меня. Хисаори-сан, к сожалению, воспринял это всерьез.

Над потолком резвится рыбина.

Черный пес у софы шумно сопит.

Я впервые узнал про такой слух. Ну да, этот сорванец может к подобной просьбе и прислушаться.

— Ясно. Все-таки старшая сестра Синъи — одержимая. И вон он решил отомстить уже наверняка... Что ты посоветовал?

— Поосторожнее рыть другому яму, больше ничего. Хисаори Синъя с руками и ногами, я даже протез руки не могу ему одолжить. А, спросил, как он хочет отомстить, а он — убить, как же еще?

— Гав, гав! — черный пес, до сих пор ни разу ко мне не подходивший, потерся о штанину.

— Не было печали… Во сколько он ушел?

— Где-то за час, как ты появился.

Мы знаем друг друга. Нельзя такого опасного типа предоставлять самому себе.

— Извини, можно я сегодня пораньше уйду? Надо догнать Хисаори Синъю.

Вот только стоит ли? Если дойдет до рукоприкладства, с одной рукой мне несдобровать.

— Ага. Погоди. Можешь взять с собой протез со стола. Раз у тебя еще нет собственных чувств, ты только с ним сможешь управляться.

Ничего не понял. Протез — для левой руки, который на столе?..

— Бери, не стесняйся. Ты же с самого начала хотел протез руки.

— А. Угу... Верно, тогда возьму. Хотя на что он мне сгодится...

После таких слов не могу отказаться.

Взяв белую левую руку, которую даже не хочу трогать, которая мне даже не подойдет, я покинул подземную комнату.

◇

Прямо скажу, я знал, где искать.

Если за три года ничего не изменилось, дом Хисаори Синъи — землевладение в Нодзу.

Вернувшись к станции, сажусь на автобус в Нодзу. Впервые с выписки я еду в эту местность, и мне не хочется особо светиться. В автобусе прилаживаю протез руки, одолженный Кайэ. Он сделан по его образу и подобию. Я старался практически не думать об этом, но я знаю, что этот протез — «чудесный», без трюков.

Белую искусственную руку достаточно было приложить к моей культе, как она точно приросла. Как будто мне надели гипс. Она, конечно, не двигается… Чудесного в ней было то, что вот Кайэ ею двигает, как бог.

— Серьезно, какая же тут хитрость?.. — бурчу я, а автобус все катит.

Вскоре я прибываю в Нодзу. День погружался в сумерки, и одна из трех великих страшилок города Сикура, иллюзорная многоэтажка, подернулась красным.

Хисаори — корпус 3, квартира 303.

Табличка с именем пустует. Похоже, новая семья не вселилась. Квартира после одержимых, кто бы в такую въехал.

Открыв замок, я вхожу. Я не хотел, чтобы он удрал, поэтому втиснулся, не зацепив дверного колокольчика, но внутри было совершенно пусто. Дома в Нодзу — 3LDK, и здесь было несколько тесно, но места как раз должно было хватать, чтобы мать, отец, сестра и брат уживались.

Солнце уходит за горизонт. Окидываю взглядом из пустынного зала балкон.

Вот так…

Если его здесь нет, я не знаю, как его отыскать. Вовсе не хочется, но неизбежно придется, как вернусь, позвонить в клинику и спросить у персонала о выписке.

х xx

Момент был таким удачным, будто его рассчитали.

Шел десятый час вечера. Я вернулся из Нодзу и был перед домом №13, когда внезапно получил тупым предметом по затылку.

Искры из глаз.

Сознания не потерял, но чуть не зарылся носом в землю.

Не давая опомниться, последовал пинок в спину, меня бросает наземь.

— Эй, ты Исидзуэ Арика?

Меня хватают за тяжко пульсирующую голову и волокут в темноту. Что за черт?.. Прямо передо мной жилой дом, и никто не придет на помощь, что ли?!

— У-э? Че, это он, что ли?! Че за нафиг, он хилее нас! Это он-то до сих пор загонял нас в угол?!

Опять искры. Кажется, пнули в голову сбоку. Мне уже при всем желании не справиться с ситуацией. Больше трех, но меньше шести малолеток прижало меня к толстому дереву.

— Эй, ты живой? Ты живой, правда? Хотя я плевать хотела... Та-кун, можно мне тоже? Можно я ему врежу?

— А че нет-то? Вишь, кровь не идет. Только по лицу не надо. Ты ж со всей дури дашь, он и загнется.

Смеются.

Дам-м! — гулко стукает по затылку. Наверное, с размаху дала, как в гольф.

— Ты че, дура, по затылку то же самое! Фу, кровища! Серьезно, кончай, он же сдохнет!

— Ну-у, ну и пусть подыхает? От них все равно толку никакого.

— А-а, точно! Это ж одержимый, он и без башки ничо. Больной-стальной!

И начинается линчевание.

Со скрученными руками я превращаюсь в какой-то мешок с песком, на который еще и ругаются. От все новых и новых ударов в голове начинаются перебои, я уже не вижу лиц, не понимаю слов. Осознаю только то, что они были первыми ласточками.

— А!..

Левая рука, протез, шевелится. В просто так пристывший протез густо вливается кровь — вжух!

— Что?.. Та-кун, что у тебя с рукой?

Она начала вопить сразу же после вопроса.

Правда, ну что за гнусность? Прямо перед глазами, перед носом жилой дом, и хоть бы кто вышел.

Ярость, возмущение тем, что какой-то слабак нанес ответный удар, нападение толпой. Это переламывает подавляющая разница в силе, отсюда попирание, надругательство, стоны и зубной скрежет.

— А-и-и-и-и-и... нет, п-п-прости меня, прости меня, прости меня-я!..

Мольбы единственной оставшейся женщины где-то моих лет вызывают у меня взрыв смеха.

Признаюсь, я крайне не люблю применение силы.

Но садизм после мазохизма — это очень и очень клево...

***

— Ха-ха-ха, ха-ха-ха, ха-ха-ха, ха-ха-ха, ха-ха-ха, ха-ха-ха!

Я едва унимаю смех.

Пять молодых людей вокруг... или шесть? — лежат на земле. Они все в крови, но в принципе в добром здравии.

— О черт! А хотя, ну, они же еще живы?

Ха-ха-ха. Легкое сожаление.

Что же это... Наконец-то началась новая жизнь, я хотел стать обычным человеком, и тут ничего и понять не успел, как нарушил допустимые пределы самообороны. Ха-ха-ха! Тут надо аккуратней, а то мне дорога обратно в клинику. Но было так весело, так радостно, ничего не попишешь. Да-да! Человека в таком душевном состоянии совать в клинику — это же преступление. А ответственность ложится и на них.

— Эй, Та-кун. Скорую надо? Не надо? Странный какой. Хрипишь что-то, не поймешь тебя.

Если оставить их так, двое, наверное, умрут, ну а впрочем, кто-нибудь должен скоро проехать. Легкомыслие, с которым они напали прямо на обочине, — ниточка, которая спасет этих та-кунов.

— Вот и славно. Если бы хоть один умер, и это вскрылось, пришлось бы уходить на дно. А так нам всем повезло.

Ха-ха-ха, ха-ха-ха! Вот незадача, от избытка радости не могу контролировать выражение лица. Опять же, чего тут стоять, пойду-ка домой.

х xx

— Привет-привет, мой дом, я снова здесь!

Хоть по дороге и встретилась маленькая проблема, я все же нормально добрался из Нодзу до дома.

Снимаю основательно замаранную одежду, включаю телевизор, плюхаюсь в кровать. Поток новостей заставляет меня не верить своим ушам.

— Что-о-о?

Вскакиваю, смотрю в телик. Мне не показалось.

Вечно сообщающий новости из какого-то другого, не нашего мира диктор называет знакомые места и имена.

«Сегодня, около шести часов вечера, в индустриальном районе Нодзу города Сикура, в жилом массиве обнаружено тело молодого человека, опознанного как Хисаори Синъя, девятнадцать лет, проживавшего там же. По словам свидетелей и записям Хисаори, в причастности к смерти подозревается некто ***. Этого человека видели там в то же вре...»

— Что за бред!

На этот раз у меня в голове становится пусто.

Из грогги на грани потери сознания я кое-как прихожу в себя:

— Почему вдруг я-то его убил?

По подозрению в убийстве Хисаори Синъи назвали мое собственное имя.

1. Übermensch — сверхчеловек.

2. <a l:href="http://www.k.u-tokyo.ac.jp/housingnavi/en/room_info/sample.html">http://www.k.u-tokyo.ac.jp/housingnavi/en/room_info/sample.html</a>