Моя сестра, под предлогом того, что я «игнорировала ее», — отвела взгляд, когда мы встретились в коридоре — схватила меня за волосы, притащила к моей комнате и швырнула меня внутрь. Борясь с болью в локте, вызванной сильным ударом об твердый пол, я подняла взгляд и увидела отморозков, которых привела моя сестра; они радостно кричали мне какие-то непристойности. В комнате пахло чем-то кислым, словно здесь была свалка, заваленная пивными бутылками и пустыми банками. Я попыталась сбежать, но, едва я развернулась, какой-то парень с мертвым взглядом и недостатком передних зубов пнул меня по голени, и я упала. Все захохотали.

После этого начались привычные развлечения. Я была их игрушкой. Кто-то налил до краев стакан виски, и велел мне выпить его. Естественно, у меня не было права отказаться, и я нехотя потянулась к стакану. В это время женщина, вылившая на себя столько духов, что пахла, как растение, покрытое клопами, заявила, что время вышло, и подмигнула стоявшему рядом с ней мужчине. Он завел мне руки за спину и, удерживая их, силой открыл мой рот. Женщина залила мне в него виски из стакана.

По прошлому опыту я знала, что меня ждет худшее наказание, если я буду упорно отказываться пить. Поэтому я сдалась и проглотила виски, лившееся мне в рот. Я отчаянно старалась не взвыть из-за жжения в горле и странного запаха, похожего на смесь лекарств, алкоголя и пшеницы. Толпа глумилась.

Кое-как я смогла выпить целый стакан. В течение десяти секунд после этого я почувствовала сильную тошноту: внутри горело все — от горла до желудка; все вокруг помутнело и кружилось, словно кто-то схватил меня за голову и тряс ее. Я была на грани острого отравления алкоголем. Неподалеку раздался зловещий шум. «Что ж, пришло время для второго!» Женщина поставила передо мной второй стакан.

У меня уже не было сил, чтобы убежать, да и руки, державшие меня, не вышло бы сбросить, как я ни старалась бы. В меня начали заливать стакан, и я зашлась в жутком кашле примерно после половины стакана. Мужчина, державший мои руки, сказал: «Омерзительно.» При этом он отпустил мои руки и оттолкнул меня. Потеряв чувство равновесия, я чувствовала себя так, словно взлетела к потолку и удерживалась под ним, но в действительности лишь растянулась на полу.

В отчаянии пытаясь хоть как-то сбежать, я поползла к двери, но кто-то схватил меня за лодыжку и потянул обратно. Моя сестра присела рядом со мной и сказала: «Если ты продержишься час, и тебя не стошнит, то я отпущу тебя». Я хотела помотать головой, понимая, что у меня просто нет шансов, но она ударила меня в живот до того, как я отказалась. Она даже не собиралась дать мне шанс. Внезапно я обнаружила, что меня рвет; а толпа ликует.

Низкая толстая женщина объявила, что я буду наказана за поражение в игре, и вытащила электрошок. Звук, похожий на взрыв петарды, заставил меня съежиться. Я знала о том, какую боль может причинить эта штука, намного лучше, чем сама хозяйка шокера.

Она незамедлительно поднесла электрошок к моей шее, и из моего горла вырвался вопль, какой я и представить не могла. Посчитав это забавным, женщина использовала электрошок в других местах, пытаясь найти места с тонкой кожей. Снова. И снова. И снова. И снова.

Словно пытаясь заполнить промежутки между вспышками боли, алкоголь вновь вернул мою тошноту. Когда меня вырвало во второй раз, толпа засвистела, а удар электрошоком был особенно продолжительным.

И даже после этого я не чувствовала страданий. Таких вещей было недостаточно для «отмены».

Обыденность — страшная вещь; я уже научилась переживать такие муки. Я очистила свои мысли, приготовившись к любой атаке, и заполнила свой разум музыкой. Пока они осыпали меня ругательствами, я сосредоточилась на точном воссоздании музыки в моем сознании, чтобы притупить остальные чувства.

Я решила, что завтра отправлюсь в библиотеку и прихвачу там побольше дисков с музыкой. В маленькой серой библиотеке, что находилась поблизости уже более тридцати лет, было не очень много книг, но она была богата на музыкальные записи, и я почти каждый день слушала их коллекцию в уголке для прослушивания.

Поначалу я любила интенсивную музыку, которая пыталась унести мою печаль, но вскоре я заметила, что лучше всего помогает справиться со страданиями не превосходный текст песни и не красивая мелодия; лучше всего помогала «чистая красота». После этого мои вкусы переключились на более спокойные композиции. Рано или поздно «смысл» и «уют» оставят тебя позади. «Красота» никогда не прижмется к тебе, но останется на своем месте. Даже если я не пойму чего-то сразу, она терпеливо будет ждать, пока я не приду.

Боль уничтожает все позитивные эмоции, но ты не можешь утратить чувства красоты чего-то действительно красивого. На самом деле, боль лишь подчеркивает красоту, делает ее более явной. То, к чему нельзя отнести это утверждение, — лишь имитация истинной красоты. Просто веселая музыка, просто интересные книги, просто глубокие картины — на них нельзя было положиться в трудную минуту, так насколько важны они могли быть на самом деле?

Как сказал Пит Таунсенд, «Рок-н-ролл не решит твоих проблем, но он позволит тебе наплевать на них». Действительно, мои проблемы не будут решены. В этом суть моего спасения. Я не верила ни одной мысли, в которой были предпосылки к решению моих проблем. Если ничего нельзя сделать, то ничего и не будет сделано. Забудь о таком «утешении», как гадкий утенок, ставший прекрасным лебедем. Я считала, что гадкий утенок должен обрести счастье, оставаясь гадким.

Как долго это продолжалось? Возможно, счет шел на минуты; возможно, на часы. Так или иначе, когда я пришла в себя, моя сестра ушла вместе со своими друзьями. Я смогла пережить еще один день их издевательств. Я победила.

Я поднялась и прошла в кухню, чтобы прополоскать горло, после чего пошла в туалет, где меня снова вырвало. Я встала перед раковиной, чтобы почистить зубы.

Я выглядела ужасно. Мои глаза опухли и покраснели, лицо было бледным, а на рубашке были пятна виски, рвоты и крови. Я не понимала, откуда взялась кровь, и осмотрела сама себя на предмет ран, но ничего не нашла. Но, начав чистить зубы, я поняла: когда меня били электрошоком, моя щека оказалась повреждена. Зубная щетка окрасилась в красный.

Было четыре часа утра. Я взяла из шкафчика в гостиной аспирин и лекарство для желудка, переоделась ко сну, и легла в кровать. Не имеет значения, как сильно я страдала, не было ничего, что могло бы изменить то, что завтра меня ждет очередной школьный день. Я должна позволить своему телу хотя бы немного отдохнуть.

Я взяла плюшевого медведя из-под подушки и обняла его. Такой способ самоуспокоения серьезно озадачивал даже саму меня. Но я решила, что нет нужды с этим бороться. Хоть я уже долго стремилась к мягким объятьям, я знала, что нет ни одного человека, который мог бы дать их мне.

_______________

Общественная старшая школа, дававшая ощущение изолированности из-за толстых деревьев вокруг нее, не была местом, которое я посещала с охотой. Я надеялась посещать местную частную школу, но моя мать настаивала на том, что женщинам не нужно превосходное образование, а мой отчим утверждал, что, в какую старшую школу я бы ни пошла, ничего не изменится, отказав мне в праве сдавать вступительные экзамены где-либо, кроме общественной школы в одной остановке от дома.

Звонок на урок просто игнорировался, и болтовня продолжала звучать в кабинетах. Занятия не несли ничего полезного, и к полудню классы покидала примерно треть учащихся. За спортзалом валялись сотни окурков, и примерно раз в месяц кто-нибудь попадал в полицию или беременел и отчислялся из школы; такой была наша школа. Но я говорила себе, что должна быть благодарна просто за то, что я хотя бы хожу в старшую школу. У некоторых детей нет возможности получить даже нормальное среднее образование.

Начались послеобеденные занятия. В классе было так шумно, что я не могла разобрать ничего из того, что говорил учитель, так что я просто начала читать учебник, когда что-то ударило меня сзади по плечу. Это был бумажный пакет, в котором было что-то еще. Немного кофе пролилось, и мои носки испачкались. Раздался хохот, но я даже не повернулась. Во время урока они не сделают ничего хуже этого. Если бросок бумажного пакета в меня — все, что они сделают, я могла проигнорировать это и продолжить учиться.

Я неожиданно подняла глаза и встретилась взглядом с учительницей. Это была молодая женщина, двадцати пяти — тридцати лет. Она должна была видеть бумажный пакет, но она сделала вид, что ничего не заметила. Но я не винила ее за это. Я бы точно так же не сделала ничего для нее, если бы целью учеников стала она. Мы заботились только о себе.

После школы я направилась прямиком в городскую библиотеку. Я хотела послушать музыку, да, но я также хотела быстро попасть в тихое место, где можно вздремнуть. Было неудобно использовать библиотеку как интернет-кафе,* но я не знала других мест, где я могла бы спокойно поспать.

Дома отчим с сестрой могли в любой момент разбудить меня и избить; в школе, если я буду беспечно дремать за партой, из-под меня могут выдернуть стул или кто-нибудь додумается высыпать мне на голову мусор. Я не могла спать в тех местах, так что я спала в библиотеке. К счастью, люди, которые хотели навредить мне, к библиотеке даже не подходили. К тому же, здесь я могла читать книги и даже слушать музыку. Библиотеки — потрясающее изобретение.

Ограничение сна существенно ослабляет человека. Простое сокращение времени моего сна в два раза серьезно снижало мою способность сопротивляться физической боли, оскорблениям и тревоге о будущем. Если я хоть раз дам слабину, мне потребуется много времени и сил, чтобы придти в норму. Нет, если я не буду осторожна, возможно, я никогда не приду в норму.

Я должна быть сильной и стойкой. Поэтому нормальный сон очень важен для меня. В дни, когда у меня не получалось спать больше четырех часов дома, я спала в библиотеке. Я не могу сказать, что жесткий стул в учебной комнате был удобным для сна, но эта комната была единственным местом, к которому я могла относиться. В часы работы — с девяти утра до шести вечера.

Послушав легкую музыку, я взяла «Правила виноделов» Джона Ирвинга и начала читать. Моя сонливость достигла пика, когда я прочитала лишь несколько страниц. Время пронеслось так быстро, словно кто-то украл его, и вот уже библиотекарь трясет мое плечо, чтобы сообщить, что библиотека уже закрывается. Вчерашний алкоголь уже окончательно выветрился, и боль успокоилась. Я наклонила голову, вернула книгу на стеллаж, и вышла из библиотеки.

Когда я вышла, на улице уже окончательно стемнело. В октябре солнце садится очень рано. По пути домой ветер заставлял меня дрожать, а я думала о том же, о чем и всегда.

Придет ли письмо сегодня?

_______________

Прошло пять долгих лет с тех пор, как мы начали переписываться. За это время моя жизнь сильно изменилась. Мой отец умер от инсульта, и через несколько месяцев моя мать вышла за человека, ставшего моим отчимом. Моя фамилия сменилась с «Хидзуми» на «Акадзуки», и у меня появилась сестра на два года старше меня.

В тот же момент, когда, весной первого года средней школы, я увидела мужчину, за которого мать собралась выйти замуж, я поняла, что моя жизнь будет полностью разрушена, и сказала себе: «Ты обречена».

Каждая деталь, которую я замечала в нем, вызывала у меня плохое предчувствие. Хоть я и не могла точно выразить словами, чем было вызвано это предчувствие, сейчас, после семнадцати лет жизни, мне не нужно было говорить что-то вроде «Думаю, я бы назвала его плохим человеком» или «Думаю, я бы назвала его хорошим человеком» — с первого взгляда было видно, что он явно был плохим человеком. Так мне говорили подсознательно накопленные знания. Почему из всех людей мира моя мать выбрала этого разносчика заразы?

Как я и предсказывала, мой отчим был просто образцом приносящего беды. У него было чувство неполноценности из-за его социального положения, и он уклонялся от возможности «сбить» кого-то другого, чтобы занять его место в обществе. К тому же он был трусом, так что он мог нацелиться лишь на тех, кто слабее него. Он бранил обслуживающий персонал за «едва предоставленное обслуживание», специально спрашивая их имена, чтобы оскорблять их; или, когда в него сзади въехала машина, он заставил целую семью кланяться и извиняться прямо на улице.

Видимо, он искренне верил, что такие действия были «мужественными», а сам он оказывал тем людям услугу. Но ужаснее и беспокойнее всего было то, что моя мать по крайней мере казалась проникшейся его представлениями о «мужественности», порожденными его собственным чувством неполноценности. А сам он уже был настолько безнадежен, что ему ничем нельзя было помочь.

Как и любой другой человек с подобным образом мышления, мой отчим верил, что применение насилия для защиты его положения главы семьи было неотъемлемым элементом «мужественности». Остальные элементы? Пиво, сигареты, азартные игры. Он чтил это как символы «мужественности». Возможно, он бы добавил в этот список «женщин», но, увы, никакая работа над его «мужественностью» не заставила бы ни одну женщину — исключая мою мать — приблизиться к нему.

Видимо, понимая это, он периодически повторял, хоть его никто и не спрашивал, что-то вроде этого: «Любовь к моей единственной и неповторимой жене заставляет меня чувствовать, что у меня есть, ради чего жить. Так что, хоть у меня и было множество возможностей уйти к другим женщинам, меня это просто не интересует». И, разумеется, едва эти слова слетали с его губ, он бил мою мать. Я множество раз пыталась прервать насилие, но моя мать говорила мне: «Кирико, пожалуйста, молчи. Твое вмешательство лишь усложнит все».

После этих слов я просто начала стоять рядом и смотреть. Как бы то ни было, это выбор моей матери. Я могу лишь наблюдать за происходящим.

Однажды, когда мы с ней остались наедине, я спросила: «Ты не думала о разводе?» Но она на это говорила что-то вроде «Я не хочу беспокоить своих родителей» или «Я безнадежна без мужчины», и даже завершила свою речь так: «У всех есть свои недостатки».

Наверное, это был полный набор того, что я бы не хотела услышать от нее.

_______________

Постепенно мой отчим направил свое насилие и на меня, свою падчерицу, тоже. Что ж, это было естественным развитием событий.

Он начал избивать меня по таким незначительным поводам, как слишком раннее возвращение из школы или слишком позднее возвращение домой. Его рукоприкладство постепенно становилось серьезнее, пока однажды он, напившись, не столкнул меня с лестницы. Все было не так серьезно, как могло быть, — обошлось без серьезного вреда здоровью — но это происшествие привело мою мать в ярость, и на следующий день она намекнула о том, что у нее появились мысли о разводе.

Да, лишь намекнула. Зная о гневе своего мужа, она была осторожна и не произносила слова «развод». Она просто сказала: «Если ты продолжишь относиться к нам с Кирико в таком духе, я буду вынуждена принять меры».

Но ей не было позволено продолжить. Мой отчим схватил стакан, стоявший рядом, и швырнул его в окно. В это время я была в своей комнате и читала справочник. Когда я услышала звон разбившегося окна, моя ручка замерла, и я нерешительно задумалась, должна ли я выйти и проверить, что случилось в гостиной.

Буквально сразу же дверь резко распахнулась, и мой отчим ворвался в комнату. Я съежилась, и, думаю, мне нужно было закричать — закричать так громко, как я только могла. Возможно, кто-нибудь из соседей услышал бы крик и прибежал…

Конечно же, я шучу.

Моя мать прибежала за отчимом, рыдая: «Хватит, она не имеет к этому отношения». Но он ударил меня, несмотря ни на что. Я упала со стула и ударилась головой об стол. Я не подумала ничего, кроме «Здорово, он даже не даст мне спокойно учиться». Хотелось мне этого или нет, ежедневное домашнее насилие сделало меня привычной к подобному.

Но, когда он нанес мне второй удар, третий, четвертый, пятый, леденящий страх поднялся из глубины моей души. Я впервые испытала что-то подобное. Меня посетила неожиданная мысль — что, если этот человек не знает, когда остановиться? Я немедленно заплакала; мое тело дрожало. Возможно, слезы лились из-за того, что я уже предсказала будущую трагедию. Моя мать не оставляла попыток схватить отчима за руку, но из-за огромной разницы в силе она быстро прекратила это.

«Это твоя вина, — сказал он. — Я так поступаю не из-за того, что мне этого хочется. Но если ты собираешься выставлять меня на посмешище, я отыграюсь и на ней тоже. Это все — твоя вина…»

Я понятия не имела, о чем он говорил, но кое-как поняла, почему он избил меня, а не мою мать, на которую он был зол. Это было эффективнее, чем бить непосредственно ее.

Он бил меня около двух часов подряд. Как он и хотел, моя мать больше не заикалась о разводе.

Словно ему это доставляло удовольствие, с тех пор, когда я его не слушалась, он бил мою мать; когда она не слушалась его, он бил меня.

_______________

Единственным спасением была переписка с Мидзухо. Если в моей жизни и был момент, о котором я вспоминала с благодарностью, это был тот день, когда я убедила Мидзухо стать моим другом по переписке. Я ждала возможности для этого с того момента, когда, осенним днем шестого года обучения, наш классный руководитель сказал, что Мидзухо должен перевестись в другую школу. Но я боялась, мне было трудно сделать первый шаг; в конце концов, я так и не смогла заговорить о переписке до последнего школьного дня Мидзухо. Если бы тогда я не набралась смелости и не начала переписку с ним, то я, не имея причины жить, вероятно, умерла бы в тринадцать или четырнадцать лет. Я благодарила за это себя в прошлом.

Если честно, «переписка», о которой я говорю, вероятно, отличается от того, что представило бы большинство людей. Я не писала в своих письмах печальных историй о том, как я жила в страхе перед отчимом, сводной сестрой и школой, чтобы не заставлять его жалеть меня. Я начинала писать о том, что было на самом деле, в течение нескольких месяцев после начала переписки, но затем — когда приехал отчим, а моя жизнь полностью изменилась — я начала лгать абсолютно обо всем.

Я не могу сказать, что мне не хотелось пожаловаться и выплакаться, чтобы Мидзухо утешил меня. Я боялась, что моя смена темы заставит и его изменить письма. Если бы я в точности описывала свои страдания, Мидзухо начал бы волноваться обо мне, аккуратно выбирая безобидные темы и не рассказывая больше о хороших событиях из своей жизни. После этого наша переписка превратилась бы в письменную форму консультаций психолога.

Я не хотела этого. Поэтому я создала вымышленную «Кирико Хидзуми». Мой отец умер, моя мать вышла за ужаснейшего человека в мире, в школе меня сопровождала ужасная травля, но в письмах я не давала ни малейшего намека на это. Все это происходило с Кирико Акадзуки, но не имело отношения к Кирико Хидзуми. Кирико Хидзуми была девочкой, жившей нормальной, полноценной жизнью; девочкой, способной осмыслять то счастье, которым она была благословлена.

Я наслаждалась, на короткое время становясь ей, чтобы писать письма. Уже ко второму предложению я могла полностью вжиться в роль Кирико Хидзуми. Складывая множество мелких деталей, делающих мою ложь правдоподобной, я словно жила двумя жизнями одновременно.

Иронично, но моя вымышленная жизнь вскоре вышла для меня на первый план. Например, если бы я написала по письму от лица Кирико Хидзуми и Кирико Акадзуки и попросила незнакомых людей угадать, какое из них описывает настоящую жизнь, я бы ожидала, что девять из десяти выберут письмо Кирико Хидзуми. До такой степени я слилась с вымыслом и отстранилась от реальности. Бесконечные дни насилия. Если бы произошло хотя бы незначительное изменение, я бы стала ближе к реальности.

_______________

Я любила Мидзухо.

Любила, хоть и чувствовала, что странно «любить» кого-то, кого не видела уже пять лет, просто потому что мы хорошо ладили. Как я вообще влюбилась в получателя моих писем, лицо которого я уже с трудом могла представить?

Возможно, так вышло из-за того, что никто, кроме него, не мог стать объектом моей влюбленности, у меня просто не было другого выбора, кроме него; у меня не было серьезных оснований, чтобы отбросить эту версию. Кроме того, я могла влюбиться из-за того, что вне нашей переписки мы практически не общались, так что я знала его только с хорошей стороны.

Как ни странно, я была уверена в своей влюбленности. Мидзухо был единственным человеком в мире, к которому я испытывала что-то подобное. У меня не было оснований для этого, но они и не были нужны мне. Я никогда не стремилась заставлять себя оправдывать или логически объяснять собственные чувства. Влюбленность не требует объяснений. Если кто-то считает, что подобные объяснения необходимы, то — на мой взгляд — для этого человека любовь — не цель, а лишь средство.

Мысленно я, стремясь сохранить свой рассудок, создала воображаемого Мидзухо, основываясь на его письмах, почерке и канцелярских принадлежностях.

В моем воображении он сильно вытянулся после окончания младшей школы, и сейчас он был примерно на голову выше меня. Подходящая разница в росте для объятий. Несмотря на то, что в письмах он был веселым и общительным, я представляла, что при личной встрече он будет слишком застенчив, чтобы хотя бы взглянуть мне в глаза, и не сможет подобрать слова при общении. Из-за этого он периодически будет говорить мне просто удивительные вещи без капли сомнения. Обычно у него было бы мрачноватое выражение лица, его речь в лучшем случае можно было назвать спокойной, а в худшем — безразличной, но, как и в двенадцать лет, у него на лице временами мелькала бы улыбка. Эта обезоруживающе милая улыбка заставала бы меня врасплох.

Таким был Мидзухо, которого я представляла. Позже, когда мы встретились, я была потрясена тем, что многие из моих предсказаний попали в самую точку.

_______________

Когда я вернулась домой, я не проверяла почтовый ящик, заглянув под фигуру совы, стоявшую у входной двери. Я договорилась с дружелюбным почтальоном, чтобы он клал туда все письма от Мидзухо Югами. Конечно, не всегда почту приносил один и тот же человек, так что иногда письма все же оказывались в почтовом ящике.

Посмотрев под совой, я увидела, что письма не было. Вздохнув, я открыла входную дверь и сразу же пожалела об этом. Сперва я должна была проверить, что за ней. Мой отчим только положил свой портфель и начал снимать обувь.

— Я вернулась, — кротко сказала я.

Он быстро повернулся ко мне спиной, спрятав что-то в карман пиджака. Это действие странным образом приковало мое внимание. У меня появилось плохое предчувствие.

— Привет, — ответил он.

Я отметила, что его ответ определенно звучал неловко. Словно ответ виноватого в чем-то человека. Мое беспокойство усилилось. Я решительно спросила:

— Эм, ты сейчас что-то спрятал?

— Хм-м-м?

Его голос моментально помрачнел. Он принял агрессивную позу и вдохнул, словно готовясь кричать. Но это дало мне понять, что он определенно чувствует вину за что-то. И, несомненно, это имело отношение к тому, что он спрятал в карман. У такого наглого человека просто не могло быть других причин, чтобы скрывать обычное письмо.

— Это кое-что, адресованное мне, — агрессивно заявил он. — Тебе бы следовало следить за своим языком.

Понимая, что не услышу ничего, кроме отговорок, если спрошу косвенно, я задала вопрос в лоб:

— В таком случае, мог бы ты показать это мне? Всего на секунду.

На его лице мгновенно отобразилась паника. Но не менее быстро его выражение лица сменилось на ярость. В этом было одно из его убеждений — он считал, в таких ситуациях побеждает тот, кто первым получит преимущество и наорет на своего соперника. Это действительно было эффективно, когда соперник был слабее и не имел оснований для конфликта.

— Что ты о себе возомнила? — прорычал он, приближаясь ко мне. Я почувствовала запах жира. Он схватил меня за воротник и легко ударил меня по щеке.

Однако, в этот момент я заметила, что из его кармана слегка выглядывал конверт. По серой бумаге высокого качества и почерку, которым был написан адрес, я узнала письмо Мидзухо. Отчим заметил, куда я смотрю, отпустил мой воротник и оттолкнул меня.

— Не испытывай судьбу, — сказал он, поднимаясь по лестнице.

Я хотела отправиться за ним, но ноги не слушались меня. Мое тело знало, что противостоять ему бессмысленно.

Я рухнула на пол. Отчим был одним из тех, кого я хотела бы оставить в неведении насчет моей переписки. Сейчас он заперся в кабинете, чтобы прочитать письмо, которое Мидзухо отправил мне. Узнав об очередной моей слабости, он усмехнется.

Он всегда вел себя так. Не уверена, что моего отчима можно было назвать «подглядывающим», но он хотел знать все секреты всех членов семьи. Казалось, он слишком сильно — для поборника мужественности — наслаждался всем, что касалось сплетен. Он требовал от моей матери отчетов обо всех звонках. Он лично вскрывал все письма, приходившие к нам. Он всегда пользовался возможностью, чтобы порыться в чужом телефоне — хотя меня эта беда миновала, потому что у меня не было сотового. И я не раз и не два видела, как он пробирался в мою комнату, чтобы порыться в моих вещах.

А теперь это. Я должна была смириться с тем, что он прочитает письмо. В нем наверняка не было ничего постыдного. Не считая того, что я непрерывно лгала, наша переписка была абсолютно нормальной. Было не о чем беспокоиться из-за того, что письмо будет прочитано.

Чего я боялась намного больше, так это того, что мой отчим, чтобы скрыть тот факт, что он читал письмо, предназначенное мне, уничтожит улики где-нибудь на железнодорожной станции или выбросит их в урну у супермаркета. Хоть я всего лишь представила это, мой пульс участился. Эти письма были моим сокровищем. Моей верой. Моей жизнью. Потерять письмо для меня больнее, чем гореть заживо.

На следующий день, когда отчим ушел на работу, я, забыв про стыд и гордость, рылась в мусорных урнах вокруг дома. После этого, взяв фонарик, я обыскала урны, стоявшие по пути к его работе. В туалете супермаркета, находящегося неподалеку от его фирмы, я нашла скомканный серый конверт. Но важнейшее — содержимое конверта — так и не было найдено.

Если бы это был единичный случай, то я смогла бы смириться с потерей. Я бы просто написала, что положила письмо в сумку, чтобы прочитать в другом месте, и потеряла его по дороге. Но я была уверена, что после этого случая отчим будет внимательнее относиться к почтовому ящику и его окрестностям. Когда он найдет письмо, адресованное Кирико Хидзуми, он радостно уберет его в карман, втайне прочитает его, упиваясь своим превосходством, после чего скомкает его и выбросит где-нибудь по пути на работу.

Я осознала, что дальнейшая переписка может быть осложнена.

_______________

Почему я не могла «отменить» то, что отчим нашел письмо? Несомненно, это связано с виной, которую я чувствовала, продолжая обманывать Мидзухо.

Такие отношения ненормальны, их необходимо прекратить, и, возможно, этот случай — хорошая возможность для этого. Даже если я думала об этом лишь долю секунды, мое желание потеряло свою чистоту и силу, и «отменить» произошедшее стало намного сложнее.

_______________

Ощущение того, что беда не приходит одна, может быть иллюзией вроде «дождь всегда начинается, когда я мою машину». Но в тот же день, когда я погрузилась в глубины отчаяния из-за невозможности найти потерянное письмо, произошло что-то еще хуже.

Когда я зашла в класс во время обеда, несколько девочек схватили меня за шею и оттащили за спортзал. Я не очень удивилась, потому что, насколько я заметила, они уже следили за мной некоторое время. Это было примерно так же, как видеть, что в облачный день начался дождь.

Ненависть, которую одноклассники испытывали ко мне, не была чрезмерно сильной или, наоборот, слабой. Их ненависть была умеренной.

Я была достаточно сильна, чтобы сопротивляться, но не настолько, чтобы полностью защитить себя. Я не была и настолько слабой, чтобы полностью сдаться, но достаточно слабой, чтобы не пытаться улучшить ситуацию. Не важно, в чем — в спорте, в настольных играх, в издевательствах — приятнее всего победа над кем-нибудь, кто «силен, но слаб».

Когда я осознала это, хоть я и не могла стать сильнее или слабее, само ощущение того, что я поняла причину, значительно уменьшило мое беспокойство. Должно быть, из-за этого люди, живущие жалкой жизнью, более ориентированы на самопознание.

После того, как все шестеро девочек избили меня, они швырнули меня на землю. Мой рот насильно открыли, и в него вылили грязную воду из ведра. Не знаю, откуда они взяли эту воду, но, казалось, она такая же грязная, как вода, использованная для уборки в конце дня. Кажется, люди действительно наслаждаются, заставляя меня пить странные жидкости.

Я пыталась задержать дыхание, отказываясь глотать воду, но кто-то схватил меня за горло и сжал его, заставив меня проглотить значительный объем воды. Смесь вкусов моющего средства и грязи наполнила мой рот и хлынула через горло в желудок. Я не смогла сдержаться, и меня вырвало. Черт возьми, в последнее время меня постоянно тошнит.

— Убери за собой, — сказала одноклассница удовлетворенно, и они ушли.

Я пошла к умывальникам, где меня опять вырвало, после чего я почистила свои вещи и отмылась.

Моя форма насквозь промокла; с меня капала вода, и это привлекало взгляды прохожих. Я прошла по коридору к своему шкафчику, стоявшему перед кабинетом. Но, открыв шкафчик, я не нашла в нем своей футболки. Внезапно я заметила неподалеку раковину с открытым краном. Разумеется, в этой раковине плавала моя футболка. Они приложили такие серьезные усилия. Что заставило их зайти так далеко?

Я пошла в медпункт, взяла там сменную одежду и положила свои мокрые вещи в сушилку. Все начало расплываться у меня перед глазами, и, казалось, что-то внутри меня чуть не сломалось, но я, хоть и с трудом, смогла сдержаться. Несколько глубоких вдохов и выдохов помогли мне освежиться.

Говорят, страдания выставляют людей на посмешище, но я из-за непрерывных издевательств чувствовала лишь пустоту. Так что, возможно, нельзя было сказать, что я страдаю; это можно было назвать истощением. День за днем меня понемногу разрушали.

_______________

После школы я зашла в библиотеку, села на жесткий стул, и написала письмо Мидзухо. У меня ушло двадцать минут лишь на то, чтобы написать такое письмо: «Я хочу поговорить с тобой лично. Есть вещи, о которых я просто не могу говорить в своих письмах. Я хочу, чтобы мы посмотрели друг другу в глаза и выслушали друг друга».

Общение посредством писем осложнилось. Сотового телефона у меня не было. Пользоваться домашним телефоном, перед всей семьей, также было затруднительно, а денег, чтобы говорить по общественному телефону достаточно долго, у меня не было. Но я по-прежнему хотела продолжать общение с ним. Из всего этого следовало, что нам необходимо встретиться лично. У меня не было другого выбора. Я решила, что встречусь с Мидзухо.

Это было рискованно. Мидзухо очень быстро заметил бы отличия настоящей Кирико Акадзуки от вымышленной Кирико Хидзуми. Возможно, я бы смогла обмануть его, если бы речь шла лишь о паре часов, проведенных вместе, но, если бы наши отношения продолжились за пределами наших писем, я не смогла бы скрывать правду вечно.

Встретившись с Мидзухо, я буду должна открыть ему правду. Но как он отреагирует на это? Он был добрым, так что, даже узнав, что я обманывала его на протяжении пяти лет, он не подаст вида, что он зол. Но, несомненно, он будет разочарован. Я ничего не могла с этим поделать, но я боялась такого исхода.

Или, возможно, я была слишком оптимистично настроена. То, что я ко всему отношусь равнодушно, не значит, что можно ожидать такого поведения от всех остальных. В конце концов, казалось, во мне было что-то необычное, что заставляло людей — всех без исключения — ненавидеть меня. Это я тоже должна была учесть.

Возможно, — в худшем случае — Мидзухо будет презирать меня из-за моей лжи и исчезнет из моей жизни. Нет, в первую очередь стоит подумать о том, что он не примет мое предложение. Может быть, он был дружелюбен в переписке со мной, но не был настолько заинтересован во мне, чтобы встретиться лично. Возможно, он и вовсе считает меня назойливой девчонкой.

Я могла «отменить» эти события. Потому что после того дня, когда я, восьмилетняя, нашла тело сбитого серого кота, которого я обожала, я стала волшебницей. Я получила способность делать подобные события никогда не происходившими, хоть и на определенное время. Впрочем, даже если Мидзухо проявит неприязнь ко мне, а я «отменю» это, я сохраню воспоминания о том, как он отверг меня. Зная это, смогу ли я продолжать нашу переписку, не меняя своего отношения?

Что я сделаю, когда потеряю последнюю надежду? Все просто. Я, как обычно, отступаю в воображаемый мир. Что-то, что легко представить: поезд. Время не имеет значения, но пусть будет вечер.

Я на железнодорожном переезде. На небольшом железнодорожном переезде, вокруг — ни души. Динь-динь-динь. Сигнал начинает звучать. Я жду подходящего момента, ныряю под шлагбаум, и ложусь на рельсы. Моя шея, как и мои лодыжки, лежит прямо на рельсах. Немного посмотрев на звезды, я медленно закрываю глаза. Я чувствую вибрацию рельсов. Яркий свет фар проникает сквозь мои веки. Раздается скрежет тормозов, но уже слишком поздно. Моя голова мгновенно отлетает.

Я все это вообразила.

Как же хорош этот мир. Так много простых и надежных способов, чтобы свести счеты с жизнью. Именно из-за этого я могла жить так.

Если ты больше не можешь выносить эту игру, ты можешь просто отключить ее. У тебя есть право на это.

До тех пор, пока я действительно не стану неспособна выносить это, я буду крепко держать контроллер, чтобы раскрыть все подробности этой больной игры. Кстати, за семнадцать лет игры я уяснила одну вещь: бесполезно надеяться на хоть какое-то подобие «замысла создателя».

Просидев до закрытия, я опустила письмо в круглый почтовый ящик, стоявший у входа, и оставила библиотеку позади. Когда я шла по жилым улицам, наполненным теплым светом, казалось, что все семьи живут в гармонии. Но я осознавала, что на самом деле этого не может быть, и все они сталкивались со своими ужасными проблемами. Впрочем, как минимум, я не слышала криков и ругани из их домов.

_______________

После недельного ожидания, во время которого я чувствовала себя девочкой из «Please Mr. Postman»,* я так и не дождалась ответа от Мидзухо. Я начала сходить с ума, не в силах прекратить представлять плохие варианты событий.

Что, если ответ задерживался из-за того, что он думал, как бы отказать мне? Или он просто был занят в школе и кружках? Или письмо все же пришло, но мой отчим украл его? Расстроился ли он из-за того, что я не коснулась ничего из того, о чем он написал в своем последнем письме? Что, если с ним что-то случилось? Я исчерпала его терпение своей назойливостью? Неужели он больше никогда мне не ответит? Может быть, он уже давно видел насквозь мою ложь?

Стоя в тускло освещенной библиотечной уборной, я уставилась в зеркало на себя. У меня были жуткие мешки под замутненными глазами. Думаю, никто не жаждал бы встретиться с такой жуткой девушкой.

Прошло десять дней. Я начала задумываться о возможности воплощения в жизнь моей фантазии о железнодорожном переезде.

Возвращаясь из библиотеки, я увидела знакомого почтальона, отходившего от моего дома, и кинулась бежать. Сердце бешено колотилось, когда я искала письмо под статуей совы. Но мое отчаяние лишь усилилось. На всякий случай я проверила и почтовый ящик, но, разумеется, письма не нашла. В отчаянии я еще раз проверила под совой. Ничего.

Я неподвижно стояла. Моя ненависть ко всему стала невыносимой. Когда я решила разбить сову, чтобы хотя бы оторваться на чем-то, из-за спины послышался голос. Я развернулась и поздоровалась с почтальоном; он вернулся специально ради меня. Невысокий мужчина лет сорока вежливо вернулся, чтобы поздороваться.

В его руке был конверт из серой бумаги высокого качества.

Он шепнул мне:

— Я совсем недавно был здесь и уже собирался положить письмо под сову, как обычно, но твой отец как раз пришел домой. Ты бы не хотела, чтобы он видел письмо, правда?

Я была слишком благодарна, чтобы вымолвить хоть слово. Спасибо, спасибо. Я раз за разом низко кланялась перед ним.

Его лицо, сморщенное от солнца, исказилось в сожалеющей улыбке. Должно быть, он был отдаленно знаком с моими обстоятельствами. Его глаза говорили: «Прости, я ничего не могу сделать для тебя». Я ответила тем же: «Вам не нужно беспокоиться об этом. И вообще, разве такое не встречается повсеместно?»

Поскольку я не хотела, чтобы кто-нибудь прервал меня, я отправилась в зал ожидания местного автовокзала, где открыла конверт. Мои руки дрожали. На всякий случай я еще раз проверила получателя и отправителя. Кирико Хидзуми. Мидзухо Югами. Никаких сомнений. Если, конечно, это не было иллюзией, вызванной моим желанием, это письмо было написано Мидзухо для меня.

Я вынула письмо из конверта и начала вчитываться в текст письма. Через несколько секунд я откинулась на спинку скамейки и подняла взгляд на звезды. Я сложила письмо, положила его обратно в конверт, и прижала к сердцу. Уголки губ непроизвольно поднялись, на моем лице показалась улыбка. Даже дыхание, казалось, было теплее, чем обычно.

Я прошептала: «Мидзухо».

В тот момент в звуках его имени была вся моя жизнь.

_______________

В моем классе случилось происшествие — у одного ученика из кошелька были украдены деньги. Поскольку в тот момент меня не было в классе, я стала главным подозреваемым. Два учителя допрашивали меня в учительской о том, что я делала в то время. Я ответила, что была в медкабинете, где сушила свои вещи после того, как мои одноклассницы испачкали их, и медсестра должна была знать об этом, так что, они могли бы для начала убедиться в этом. До встречи с Мидзухо оставалось менее получаса, я была взволнована и говорила резко.

Учителя сомневались в моих словах. Они знали, как со мной обращались ученики, и начали расспрашивать о том, не мстила ли я им. По их мнению, моя история про медкабинет была очевидной попыткой создать алиби.

— Мы не будем обращаться в полицию, так что признавайся сейчас же, — вмешался учитель математики. Они собирались задержать меня надолго.

Когда до назначенного времени осталось десять минут, я выскользнула из учительской без предупреждения. «Стой!» — закричали учителя. Кто-то схватил меня за руку, но я вырвалась и побежала. «Думаешь, ты сможешь сбежать?» — доносились крики из-за моей спины, но я не обращала на них внимания. Разумеется, поступая так, я лишь усилила их уверенность в том, что я виновата. Но разве меня это волновало? Мне не было никакого дела до них.

Как я ни торопилась, назначенное время встречи — пять вечера — уже прошло. Но, может быть, Мидзухо подождет меня, если я задержусь лишь на час, например.

Я бежала, не обращая внимания на взгляды людей. По моему лбу бежал пот. Большой палец упирался в дешевую туфлю, лишаясь кожи. Сердце разрывалось от недостатка кислорода. Поле зрения сузилось. Но я продолжала бежать.

Мидзухо указал на маленькую железнодорожную станцию, прямо посередине линии, соединяющей наши дома, как на место встречи. К счастью, станция была в пешей доступности от школы. Если я потороплюсь, буду на месте в течение получаса.

Но беды еще только начинались. Едва я повернула за угол, как передо мной вылетел велосипед. Мы оба — велосипедист и я — попытались уйти в одну сторону, чтобы избежать столкновения, и врезались друг в друга лоб в лоб. Я ударилась спиной об асфальт; из-за удара у меня перехватило дыхание. Сжав зубы, я села на корточки, чтобы переждать приступ боли. Старшеклассник, ехавший на велосипеде, подбежал и начал неистово извиняться. Я сделала вид, что ничего страшного не произошло, поднялась, сказала: «Прости, я тороплюсь», оттолкнула его, и собралась продолжить свой путь.

Внезапно в лодыжке вспыхнула боль, и я споткнулась.

Я дерзко обратилась к школьнику, продолжавшему извиняться передо мной:

— Эм, не волнуйся о столкновении. Можешь за это подбросить меня до железнодорожной станции?

Он с радостью согласился. Я села на багажник его велосипеда, и парень, одетый в трикотажный блейзер, повез меня на станцию. В конце концов, кажется, так я доберусь до места встречи быстрее, чем пешком. Удача еще не отвернулась от меня.

Добравшись до кольца у станции, я сказала: «Сойдет», слезла с велосипеда, и поторопилась в здание, пока моя нога еще держалась. На стоящих в кустах часах было без десяти семь. По станции разносился сигнал отправляющегося поезда. Стоявший поезд начал движение.

У меня было плохое предчувствие.

_______________

Я в одиночестве стояла в свете мигающих флуоресцентных ламп. После того, как секундная стрелка часов завершила третий круг, я села на одно из немногочисленных — здесь их было только шесть — сиденье. Из-за бегущего пота я быстро замерзла; в голове пульсировала боль. Я достала из сумки книжку, положила на колени и открыла ее. Машинально читая текст, я упускала смысл прочитанного, но продолжала переворачивать страницы.

Я не думала, что, если я буду вот так ждать, то Мидзухо прибежит ко мне, выбиваясь из сил. Мне просто нужно было время, чтобы принять тот факт, что я упустила наш единственный шанс на встречу.

— Не успела на поезд?

Я обернулась и увидела парня, который привез меня на станцию. Я не хотела тратить время на пояснения и кивнула.

Он опустил голову:

— Мне очень жаль. Это моя вина.

Я сделала то же самое:

— Нет, у меня с самого начала не было ни единого шанса, чтобы успеть. На самом деле, с твоей помощью я оказалась здесь намного быстрее, чем ожидала. Спасибо тебе огромное.

Парень был примерно на голову выше меня; от него веяло чем-то меланхолическим. Он купил в торговом автомате теплый чай с молоком и предложил его мне.

Я поблагодарила его, приняла напиток и начала медленно пить, заодно согревая руки. Успокоившись, я смогла справиться и с болью в лодыжке; впрочем, если сравнить с другими ранами, нанесенными со злым умыслом, боль с самого начала была ничтожной.

Парень сел через два сиденья от меня, и я вновь осмотрела его. Зациклившись на встрече, я не заметила этого раньше, но его форма казалась знакомой. Впрочем, я не могла вспомнить, где я видела ее. Трикотажный блейзер и серый галстук. Это отличалось от многочисленных школьных форм, которые я видела, возвращаясь домой со школы; также ни у одной из школ, в которые я хотела поступить, не было такой формы.

Я поспешно обыскала каждый уголок своей памяти. Вот оно. Около двух лет назад что-то заставило меня использовать библиотечный компьютер для поиска информации об одной школе. Школьники, изображенные на главной странице сайта, носили ту же форму, что и этот мальчик.

Когда я вспомнила, что заставило меня искать информацию о той школе, в моей голове немедленно родилось предположение. Но я тут же отбросила его. Что-то настолько хорошее просто не может произойти на самом деле. Я почувствовала себя жалкой из-за того, что — пусть и мимолетно — увлеклась такой смехотворной идеей.

Заметив, что я смотрю на него, парень моргнул, говоря всем своим видом: «В чем дело?» Я быстро отвела взгляд от него. Он еще недолго смотрел на меня с любопытством. Скромность его взгляда заставила меня нервничать еще сильнее. Я смотрела на приходящие поезда; я смотрела на уходящие поезда. Неожиданно мы остались на станции наедине.

— Ты кого-нибудь ждешь? — спросил парень.

— Нет, ничего такого. Я просто…

Моя речь оборвалась. Он ждал, когда я продолжу. Но, осознав, что после «Я просто» было «чувствую себя комфортно рядом с тобой, так что не хочу уходить», я должна была замолчать.

Что я собиралась сказать парню, которого я едва встретила? Я была слишком самонадеянна в отношении человека, который просто был мил со мной.

Проводив взглядом очередной поезд, я заговорила:

— Эм… Я благодарна за твое беспокойство, но ты не должен сопровождать меня постоянно. Я не потеряла способность двигаться из-за повреждений или чего-то такого. Я просто остаюсь здесь, потому что я этого хочу.

— Наши мысли похожи. Я тоже здесь просто из-за того, что хочу быть здесь.

— Действительно?

— Сегодня произошло нечто печальное, — вздохнул он. — Несомненно, я врезался в тебя вечером из-за того, что полностью переключился на это. Знаю, это не повод, чтобы жаловаться тебе, но, когда я уйду отсюда и останусь один, я снова встречусь со своей печалью лицом к лицу. Я не хочу этого, поэтому и не двигаюсь с места.

Он потянулся и закрыл глаза. Атмосфера разрядилась, и я почувствовала, что на меня наваливается сонливость — пока не осознала, что человек, сидящий рядом со мной, был мальчиком, которого я обожала.

Как ни странно, моя «слишком гладкая теория» практически полностью совпала с реальностью. Мидзухо прождал меня полчаса, и, не дождавшись, решил отправиться прямо в мою школу; по дороге туда он врезался в меня. Если бы мы не столкнулись, попытавшись уйти от столкновения в одном и том же направлении, мы бы просто разминулись. Я была благодарна судьбе, что все произошло именно так.

_______________

— Мне нужно кое в чем признаться, — сказал Мидзухо.

По своей глупости я неправильно поняла его и решила, что он имеет в виду признание в любви; это привело меня в замешательство. Посвятив так много времени мыслям о том, как прекрасно было бы, если бы он испытывал те же чувства, что и я, я просто не могла подумать по-другому.

Но что же мне делать? Я была в смятении. Хоть я и была счастлива, что Мидзухо отвечает мне взаимностью, я просто не могла принять его чувств. Потому что девушка, которую он любил, была отдельной от «Кирико Акадзуки», стоявшей перед ним, личностью. На самом деле, я должна была сказать ему немедленно: «Я — не та девушка, которую ты любишь; скорее, ты влюблен в Кирико Хидзуми, воображаемую личность, которую я создала».

Но слова застряли в моем горле. Стоило мне представить, как — если я промолчу сейчас — Мидзухо будет шептать мне милые глупости, я немедленно отбросила свою мораль, совесть и здравый смысл. Моя коварная сторона говорила мне: «Я могу рассказать ему правду после того, как он признается». Сжав это краткое мгновение счастья достаточно крепко, чтобы уничтожить, я могла раскрыть Мидзухо, что я — Кирико Акадзуки, не имеющая права на его любовь, и заслужить его презрение. До признания или после — невелика разница. Учитывая мою жизнь, я должна была по крайней мере получить момент, чтобы помечтать.

— Еще со средней школы я многое скрывал от тебя, Кирико.

Он думал обо мне все это время? Я стала одновременно и счастливее, и грустнее. Возможно, из-за того, что все это время я предавала Мидзухо. Все это время я играла с ним, используя иллюзию несуществующей Кирико Хидзуми.

У моей совести словно открылось второе дыхание:

— Эм, Мидзухо, я… — я смело попыталась его прервать, но Мидзухо продолжал.

— Я не уверен, что ты простишь меня, но мне все равно нужно извиниться перед тобой.

Извиниться?

В конце концов, я заметила, что допустила серьезное недопонимание. Он не признавался мне в любви.

В таком случае, в чем он признавался? За что ему нужно было извиняться?

— «Мидзухо Югами» из писем — полностью выдуманный, — сказал он. — Он — не более, чем личность, которую я создал, чтобы иметь возможность продолжать переписку с тобой. Тот, кого ты видишь сейчас, настоящий Мидзухо Югами, — абсолютно не тот человек, что был в письмах.

— Что все это… — я пробормотала с облегчением. — Что ты имеешь в виду?

— Я объясню все по порядку.

И тогда я узнала правду.

_______________

Думая лишь о себе, когда я слушала признание Мидзухо, я была настолько потрясена, что упустила возможность признаться в своей собственной лжи. Я была рада, что он лгал так же, как и я, по тем же причинам, что и я, и в тот же период; рада, что его внешний вид, общее впечатление и манера общения — все было так, как я и представляла; я была настолько сильно, сильно, сильно рада, что мне казалось, что уже не время раскрывать собственные секреты.

Придя в себя, я услышала невообразимые слова, сорвавшиеся с моих губ:

— Мидзухо, ты все это время дурачил меня? Я правильно понимаю?

И это я сказала? Уж кто бы говорил, а мне-то стоило бы помолчать.

— Ага, — кивнул он.

— Значит, у тебя никогда не было ни единого друга?

— Верно, — он снова кивнул.

— Понятно.

Я замолчала и поднесла пустую банку от чая с молоком к губам, сделав вид, что пью.

— Мне все равно, возненавидишь ли ты меня, — Мидзухо поднялся. — Я заслужил это за то, как поступил с тобой. Я бесконечно лгал на протяжении пяти лет. Я пришел сюда сегодня, потому что хотел хоть раз поговорить с семнадцатилетней Кирико. Мне не нужно большего. Я удовлетворен.

Он был лжецом, но честным лжецом. Я же была лжецом бесчестным.

— Эй, Мидзухо, — начала я вкрадчиво.

— Что?

— Пожалуйста, хотя бы на следующий вопрос ответь без лжи. О чем ты думал, когда встретил меня?

Он вздохнул:

— Я хотел, чтобы ты не возненавидела меня.

— В таком случае, — я начала без промедлений, — я буду твоим другом.

Я, та, что могла бы лишь умолять об этом, воспользовалась честностью Мидзухо.

Его глаза слегка расширились, и он, засмеявшись, сказал:

— Спасибо.

Возможно, этот обман не был обязательным. Если бы я была честна и рассказала, что у меня тоже не было ни одного друга, что меня подвергали издевательствам и дома, и в школе, возможно, мы с Мидзухо почувствовали бы что-то вроде зависимости друг от друга, и спокойно погрузились бы в эти отчаянные, нездоровые, гниющие отношения.

Но я хотела хоть раз, хоть с кем-то вести себя как обычная девушка. Чтобы меня не презирали и не жалели; без оглядки на мою семью или мое прошлое; чтобы во мне видели лишь меня. И, самое важное, я хотела воплотить в реальность — хоть и в одностороннем порядке — фантазии, посещавшие мой разум во время нашей переписки.

_______________

В первую очередь я решила организовать для нас совместное времяпрепровождение.

— Мидзухо, ты должен проводить больше времени в обществе других людей, — сообщила я ему. — Глядя на тебя, кажется, что наибольшая твоя проблема — твоя привычка к ритму одиночки. Так что, для начала, тебе нужно научиться ритму двоих человек.

Хоть я сейчас и действовала наугад, я действительно часто думала об этом.

— Я понял, о чем ты, — Мидзухо согласился. — Но как?

— Ты можешь просто встречаться со мной. Чаще.

— Это не будет мешать тебе, Кирико?

— А тебе не мешает, Мидзухо?

— Нет, — он качнул головой. — Я рад.

— Что ж, я тоже рада.

— Иногда я не понимаю, о чем ты говоришь, Кирико.

— Потому что я думаю, что тебе не нужно понимать.

— Понятно, — он слегка нахмурился.

Мы решили встречаться трижды в неделю, — в понедельник, среду и пятницу — чтобы проводить вместе время после занятий. Поскольку была опасность того, что на станции могут быть люди, которые знают меня, мы сменили место встречи на беседку неподалеку от пешеходной дорожки в жилом районе в западном стиле, расположенном в пяти минутах отсюда.

Это была небольшая беседка с зеленой шестиугольной крышей и одной длинной скамейкой. Мы садились на нее, клали между нами CD-плеер и слушали музыку, используя по наушнику; диски для плеера мы приносили по очереди. В наших письмах мы активно обсуждали музыку, но — таковы уж письма — в них мы могли лишь поделиться прежним опытом. Таким образом, обсуждение музыки в реальном времени было для нас свежей и захватывающей возможностью.

Временами мы высказывали какие-то мысли или объясняли, что именно нравится в песне, но в основном мы просто молча погружались в музыку. Провод, соединяющий наушники, был коротким, и мы буквально склонялись друг к другу; периодически наши плечи едва не соприкасались.

— Тебе не кажется, что это неудобно, Кирико? — Мидзухо робко задал вопрос.

— Несомненно. Но ты не думаешь, что это подходит для того, чтобы ты привык к людям, Мидзухо?

Я предоставила разумно звучащее обоснование расстояния между нами.

— Думаю, ты права, — ответил он и полностью лег на мое плечо.

— Ты тяжелый, — пожаловалась я, но он не обратил внимания, словно слишком сосредоточился на музыке.

Черт. Я была ошеломлена. Причина была не в Мидзухо, а во мне самой. Использовать свое положение, достигнутое с помощью лжи, чтобы заставлять парня делать все, что я скажу. Это была низость, которой не было прощения. Не важно, попадет в меня молния, ударит метеорит или собьет машина, у меня не будет права жаловаться.

Я сказала себе, что однажды я должна буду рассказать ему правду. Но каждый раз, когда я видела его скромную улыбку, каждый раз, когда он касался меня, каждый раз, когда он звал меня по имени, моя порядочность расшатывалась. Просто еще чуть-чуть. Разве нельзя мне еще чуть-чуть насладиться этой мечтой? Так моя ложь продолжала расти.

Однако, через месяц после нашей долгожданной встречи нашим отношениям пришел неожиданный конец. Моя маска была сорвана, и Мидзухо увидел меня в истинном свете.

_______________

После случая с исчезновением денег мои одноклассники относились ко мне, как к воровке. Обо мне уже давно ходили беспочвенные слухи о том, что я занимаюсь проституцией, так что я не особо задумывалась о том, что меня зовут воровкой.

К несчастью, в школе было полно людей, нечистых на руку, и кошельки, как и другие вещи, воровались чуть ли не каждый день, так что ответственность за все эти происшествия повесили на меня. Даже кража ученического удостоверения из классной комнаты третьеклассников, в которую я никогда не заходила, выставлялась моей работой. Что бы мне дала эта кража?

После школы ученики, ждавшие меня неподалеку от школьных ворот, задержали меня и высыпали содержимое моей сумки на дорогу. Они даже обыскали карманы моей формы и мой кошелек. Я подозревала, что это значит, что они уже обыскали мой шкафчик и парту.

Разумеется, они никак не могли найти у меня украденное удостоверение, так что примерно через двадцать минут обыск завершился. Но это не означало, что для меня все кончилось. В качестве мести они столкнули меня в оросительную канаву. В ней не было воды, но была липкая грязь, пахнувшая гнилью, и примерно двадцатисантиметровый слой листвы.

Когда я приземлилась, моя нога поехала, и я упала в грязь. После этого на меня посыпалось содержимое моей сумки — один предмет за другим. Хохот толпы постепенно стихал с увеличением расстояния от них до меня.

Я почувствовала острую боль в бедре. Видимо, при падении я наткнулась на осколок стекла или что-то похожее, что оставило глубокую, сильно кровоточащую рану. В таком грязном месте в этой ране могло начаться заражение. Я решила, что должна немедленно убраться оттуда.

Однако мои ноги не сдвинулись с места. Причиной тому не была боль или шок, испытанный при виде уродливой раны. Я чувствовала себя так, словно что-то крепко сжало мой желудок, затруднив мне дыхание. Казалось, я смогла испытать страдания, как и любой другой человек. «Это ерунда по сравнению со средней школой, когда тебя швырнули в ледяной бассейн зимой» — так я говорила себе.

Лежа на спине в холодной грязи, я думала. Глубина этой канавы заметно больше моего роста. Даже если я смогу подпрыгнуть и ухватиться за край, мне будет трудно выползти отсюда. Где-то здесь обязательно должна быть лестница. Но перед тем, как пойти на ее поиски, я должна собрать содержимое своей сумки. Тетради и прочее, скорее всего, пришли в негодность, так что я возьму по минимуму то, что мне нужно. На сегодня я откажусь от пути на место встречи. Просто скажу, что была больна или что-нибудь в этом духе. Как только я смогу выбраться отсюда, я сразу пойду домой, отстираю одежду вручную, затем еще раз — в стиральной машинке… И уже после этого буду думать о том, что дальше.

Диск, который я взяла, чтобы послушать вместе с Мидзухо, лежал рядом со мной. Я поднялась, чтобы поднять его, и увидела, что диск сломан. Я огляделась. Канава не просто была черной — с обеих ее сторон стояли ограждения, так что никто даже не смог бы увидеть меня.

Так, впервые за долгое время, я расплакалась. Я обхватила колени, сжалась и дала волю слезам. Стоило начать плакать, как слезы хлынули без сопротивления, и я забыла, когда нужно остановиться.

_______________

Столкнувшие меня в канаву не позаботились о том, чтобы скинуть в грязь все мои вещи. Несколько распечаток и тетрадей остались на дороге, где их гонял ветер. Каким-то образом что-то из этого попалось Мидзухо, когда он шел домой. От его острого слуха не укрылся мой плач, смешанный с ветром.

Услышав, как кто-то перелез через ограждение и спрыгнул с моей стороны, я быстро прекратила плакать и задержала дыхание. Кто бы это ни был, я не хотела, чтобы меня видели плачущей в грязи.

— Кирико? — знакомый голос позвал меня, и мое сердце практически замерло. Я немедленно легла лицом вниз, чтобы спрятаться.

Почему? Я была смущена. Почему Мидзухо был здесь? Откуда он знал, что это я сидела в канаве, сжавшись?

— Это ты, Кирико? — спросил он еще раз.

Я хранила молчание, но, когда он позвал меня снова, я решила открыться.

Признание было чем-то, что должно было однажды произойти. Попытки отложить его — как я и делала — привели лишь к тому, что моя ложь была раскрыта таким ужасным образом. Это было моей расплатой.

Я подняла голову и спросила:

— Как ты узнал, что я была здесь?

Он не ответил на мой вопрос:

— О, так это была ты, Кирико.

Больше не сказав ничего, Мидзухо выбросил что-то в воздух, спрыгнул вниз и шлепнулся задом в грязь. Раздался всплеск, несколько капель грязи попало мне на лицо. Почти сразу после этого в канаву упало еще много чего. То, что он бросил, оказалось открытой школьной сумкой, так что учебники, тетради, пенал и прочее упали в грязь один за другим. Он лег на спину, так же, как и я. Не волнуясь о том, что его вещи и волосы станут грязными.

Некоторое время мы лежали молча.

— Эй, Кирико.

— Да?

— Посмотри на это, — Мидзухо указал вверх.

Верно. Сегодня же зимнее солнцестояние.

Мы вдвоем лежали в грязи, глядя вверх на полную луну.

_______________

Я не сказала ему о ране на бедре. Мне не хотелось беспокоить его еще больше.

Пока мы шли по темной канаве, хлюпая ногами, я призналась во всей своей лжи. В том, как лгала в своих письмах, начиная со средней школы. Рассказала, как с появлением отчима и сводной сестры накалилась обстановка в семье. О том, как примерно в то же время надо мной начали издеваться в школе, окончательно лишив меня места в жизни. Обо всех подробностях того, как со мной обращались.

Казалось, он специально не сказал ни слова, чтобы поддержать меня или выразить свое сожаление; он просто слушал меня в тишине. Однажды я попыталась сходить к школьному психологу, приходящему раз в неделю, и рассказать ему обо всех своих проблемах, но двадцатичетырехлетний выпускник колледжа, что бы я ему ни говорила, лишь давал мне формальные утрированные ответы. Такая реакция обрушила на меня осознание того факта, что меня едва слушали, и я отчетливо помню, какой дискомфорт причинила мне эта вынужденная «искренность». Так что Мидзухо, молча выслушавший меня, сделал меня счастливой.

Я просто хотела, чтобы он узнал, какой я была на самом деле; я не искала сочувствия. Так что, даже когда речь шла о домашнем насилии и издевательствах, я старалась объяснить все как можно отстраненнее. Впрочем, это не изменило того, что я заставляла его беспокоиться. Любой, кто услышал бы от меня настолько серьезную исповедь, несомненно, испытал бы что-то вроде чувства долга. «Я должен сказать ей что-нибудь утешительное».

Но таких магических слов просто не существует. Я слишком сильно завязла в своих проблемах, а решений этих проблем не было видно. А заявления в духе «Звучит ужасно» или «Ты просто потрясающая, если справляешься с этим» уже давно не помогали. Если люди, говорившие это, не были в моем положении и не смогли преодолеть все это, то все это было лишь пустословием.

Разве это вообще возможно — утешить другого человека? Если следовать логике, то все люди, кроме тебя самого, лишь наблюдатели. Люди способны включать желание блага другим людям в желание блага самим себе. Но, может быть, для них невозможно испытывать чистое желание блага кому-то другому. Возможно, в широком смысле, в этих желаниях человек всегда скрывает желание чего-то самому себе.

Может быть, он мыслил схожим образом. Он молча сжал мою руку, когда я говорила о боли, которую мне причиняли. Это был первый раз, когда я держалась за руку с парнем. Я просто хотела скрыть свое смущение, но это прозвучало так, словно я отбросила его:

— Но, думаю, я ничего не добьюсь, рассказав тебе об этом, Мидзухо.

Его хватка немедленно ослабла. Мидзухо был достаточно проницательным, чтобы увидеть, что скрывалось за этой фразой.

Да, я косвенно спросила его: «Ты можешь спасти меня?»

Примерно полминуты царило молчание. Затем он заговорил:

— Эй, Кирико.

— Что?

Внезапно он схватил меня за плечи и оттолкнул к стене, которая была за моей спиной. Он действовал мягко, так что я не ударилась ни головой, ни спиной, но это было настолько непохоже на Мидзухо, что я была слишком потрясена, чтобы шутить.

Он наклонился к моему уху и прошептал:

— Если ты когда-нибудь действительно возненавидишь все, просто скажи мне. Тогда я могу убить тебя.

Я подумала, что этот ответ кажется весьма продуманным для Мидзухо.

— … А ты хладнокровный человек, Мидзухо.

Я сказала не то, что хотела, потому что, сказав что-то вроде «Спасибо», я бы не смогла удержаться от слез.

— Ага. Возможно, я и правда хладнокровный, — одиноко улыбнулся он.

Я положила руку ему на спину и медленно притянула к себе. Он ответил тем же.

Я знала. Эти слова, на первый взгляд кажущиеся безумными, были доказательством того, что он со всей серьезностью думал о том, как спасти меня. Его вывод был таким, каким мог быть единственный способ сделать что-то с тем, с чем уже ничего нельзя было сделать.

Важнее всего было не то, что я буду убита, а то, что меня убьет Мидзухо. Парень, которому я доверяла больше всех, пообещал положить конец моей боли, когда придет время. Я никогда не слышала более утешительного обещания. Не слышала до этого, и, скорее всего, никогда больше не услышу.

_______________

Придя к Мидзухо, я приняла душ и переоделась в чистую одежду. Видимо, его родители всегда возвращались после полуночи. Пока моя форма стиралась, мы поймали себя на том, что не знаем, как вести себя, и попробовали — хотя бы недолго — просто вести себя как нормальные парень с девушкой нашего возраста. Для кого-нибудь другого это показалось бы незначительной забавой, но для человека, живущего моей жизнью, это было важным событием, способным обеспечить душевный покой на ближайшие дни.

Наши отношения были настолько нездоровыми и безысходными, насколько отношения вообще могут быть. Но, если подумать, выхода не было с самого начала, так что я чувствовала облегчение, погружаясь в это бездонное болото.

_______________

Пока наши сердца становились ближе, наши отношения — по крайней мере, внешне — остались без изменений. Из значительных изменений можно упомянуть разве что то, что мы встречались в два раза чаще, и, когда мы вместе слушали музыку, Мидзухо обматывал свой красный шарф вокруг моей шеи.

Природа утратила свои краски, дожди сменились снегом — пришла серая зима.

Однажды мы, как обычно, сидели в беседке, прижавшись друг к другу, и слушали музыку. Я постоянно зевала — вчера и позавчера я практически не спала.

Мидзухо горько улыбнулся:

— Скучно?

— Нет, вовсе нет, — ответила я и начала тереть глаза. — Недавно в библиотеке, в которую я обычно хожу, начался ремонт.

Сам по себе этот факт ни о чем не говорил, и я объяснила, что, если мне хотелось спать, я спала в библиотечной учебной комнате.

— Хм, выходит, ты не можешь спать дома?

— Нет, особенно в последнее время. Друзья сводной сестры приходят к нам и делают все, что хотят. Отчим может спать при любом шуме, так что его это не заботит. Прошлой ночью они подняли меня в половине третьего и устроили эксперимент с проколом ушей.

Я убрала волосы с уха и показала две маленькие дырочки. Мидзухо приблизил свое лицо к моему уху и пригляделся.

— Думаю, если не трогать их, то они скоро заживут, но я не использовала ни антисептик, ни другие средства, так что немного беспокоюсь.

— Не было больно?

— Не особо. Прокол сделали мгновенно.

Пальцы Мидзухо пробежались по свежим ранам.

— Я боюсь щекотки, — предупредила я.

Мое предупреждение показалось Мидзухо забавным. Он ощупывал мое ухо пальцами, словно пытался определить его форму в полной темноте. Прикосновения к задней поверхности уха и к мочке уха заставляли мой разум трепетать, и я почему-то чувствовала себя виноватой.

— В последнее время я стараюсь спать не дома, даже если отчим и сестра не мешают мне. Библиотека — место, где я могу выспаться лучше всего. Я не могу лечь, а стул, на котором я сплю, жесткий, но в библиотеке очень тихо, там много книг и дисков с музыкой, и — последнее, но не менее важное — там я не вынуждена видеть людей, которых не хочу видеть.

— И сейчас эту библиотеку ремонтируют?

— Кажется, я не смогу пользоваться ей еще как минимум двадцать дней. Хотела бы я, чтобы у меня было еще одно такое место.

Мидзухо оставил в покое мое ухо и задумался. Он взялся за свой подбородок и закрыл глаза. Вскоре он нашел решение.

— Я знаю одно место, которое практически полостью соответствует твоим требованиям, Кирико.

— Хм?.. Мне нужно о нем узнать. Срочно.

Я наклонилась вперед, и Мидзухо как-то неестественно отвел взгляд.

— Ассортимент там определенно беднее, чем в библиотеке, но есть несколько неплохих книг. И, разумеется, там можно слушать музыку. Место это окружено деревьями, так что там пугающе тихо, и времени закрытия там нет. А еще тебе ничто не помешает лечь там, — сказав это, Мидзухо посмотрел мне в глаза. — Но есть один серьезный недостаток.

Я спросила, сдерживая смех:

— В этом месте обычно спишь ты?

— Именно, — кивнул он. — Так что я не могу на сто процентов назвать это хорошим предложением.

— Буду честна — для меня это очень хорошее предложение. Если ты не против, я бы хотела прямо сейчас пойти туда.

— Что ж, тогда на сегодня с музыкой закончим.

Мидзухо выключил плеер и вытащил из моего уха наушник.

_______________

Я никогда не была в комнате ни у одного мальчика, кроме Мидзухо. Таким образом, я не могла сказать, говорила ли эта комната — выглядящая чуть ли не потусторонне из-за недостатка жизни и вещей в ней — что-то о личности Мидзухо, или просто комнаты парней в основном были такими. Но я могла сказать, что огромный книжный шкаф, практически достающий до потолка, каждая полка которого была под завязку заполнена книгами, — явно не то, что можно ожидать увидеть в комнате каждого семнадцатилетнего ученика старших классов. Как только я подошла к шкафу, я почувствовала слабый запах старой бумаги.

Переодевшись в одежду, которую мне одолжил Мидзухо, и трижды закатав рукава, я позвала из-за двери: «Можешь заходить». Мидзухо с любопытством посмотрел на меня, одетую в его свитер времен средней школы. Его взгляд заставлял меня нервничать, и я указала на книжный шкаф, чтобы перенаправить внимание Мидзухо на него:

— Я удивлена. Впечатляющая библиотека.

— Ну, не то чтобы я прочитал все эти книги, — объяснил он, словно насмехаясь над самим собой. — Я даже не то чтобы люблю книги. Скорее, собираю по привычке, если честно. Думаю, мне просто нравится ходить по книжным магазинам и покупать книги, о которых постоянно пишут в журналах — тех, которые заслуживают доверия, на мой взгляд.

— Значит, ты прилежный.

Он покачал головой:

— Я быстро остываю и устаю от всего, что едва успеваю начать. Так что я решил, что должен сделать своим хобби то, что казалось мне наиболее скучным. Как думаешь, почему?

— Потому что риск разочарования был мал, верно?

— Именно так. И, пока я терпеливо искал книги, даже если я не полюбил их читать, я пришел к понимаю чувств людей, которые любят читать. Это большой шаг вперед, — он разгладил простыни, откинул одеяло и поправил подушку. — Но хватит разговоров. Все готово. Спи, сколько хочешь.

Я села на холодную постель, юркнула под одеяло, и положила голову на подушку. Я и сама знала, что мои движения были неуклюжими, но было бессмысленно советовать мне перестать нервничать. Даже если и была на свете девушка, способная спокойно спать в постели парня, которого она любит, то она, наверное, потеряла нечто, что делает человека человеком.

Вокруг витал запах Мидзухо. Это сложно объяснить, но важнее всего было то, что это чужой запах. Запах, который никогда не будет исходить от меня. В тот единственный раз, когда он обнял меня, мы были в оросительной канаве, так что я понятия не имела, как он пах, но, думаю, именно такой запах я почувствую, если уткнусь лицом в его грудь. И внутри меня этот запах был неразрывно связан с чувством защищенности, наслаждения и нежности. Я быстро обдумала, не взять ли втайне одеяло домой.

— Я постараюсь вернуться в подходящий момент, чтобы разбудить тебя. Ну, спокойной ночи.

Мидзухо задернул шторы, выключил свет и уже собрался уходить, но я остановила его.

— Эм, можешь остаться здесь, пока я сплю?

Его ответ показался мне немного нервным:

— Лично я не против, но… Что ты собираешься делать, если у меня возникнут какие-нибудь странные мысли?

Его лицо слегка раскраснелось, но я не видела этого, потому что свет был выключен.

Понятно. Так Мидзухо все же воспринимает меня и в таком качестве. То, что я хотела знать все это время, — была ли его доброта ко мне чисто дружеской или в этой доброте были и романтические чувства — наконец было открыто. Мою грудь наполнило тепло.

— В таком случае, я сделаю вид, что я против, — ответила я.

— Этого может и не хватить, — он смущенно засмеялся. — Если я попытаюсь сделать что-нибудь с тобой, ты можешь хорошенько зарядить мне между глаз. Это заставит такого труса, как я, сразу же придти в чувство.

— Поняла. Я запомню это.

Я оставила в памяти заметку: ни в коем случае не бить его между глаз.

Мидзухо включил настольную лампу и открыл книгу. Я смотрела на него через прикрытые веки. Проваливаясь в сон, я подумала, что эту картину я не забуду до конца жизни.

_______________

Впоследствии я часто занимала его кровать. Стоило мне переодеться и лечь под одеяло, как Мидзухо едва слышно включал музыку и постепенно уменьшал громкость, когда меня затягивал сон. Когда мой крепкий сон прерывался, он наливал мне теплый чай. После чая я садилась на багажник его велосипеда, и он вез меня домой.

После того, как я, засыпая, впервые заметила, что Мидзухо аккуратно поправляет одеяло, если оно съезжает вбок, я научилась правдоподобно ворочаться во время сна так, чтобы сдвигать одеяло достаточно для вмешательства Мидзухо. Сложность была в том, чтобы сдержать улыбку сразу после того, как он мягко берет одеяло и поднимает его. Сдерживание улыбки означало и сдерживание тепла внутри, и моя тяга к Мидзухо становилась все сильнее.

Однажды он смотрел на мое лицо вблизи. Мои глаза были закрыты, но я слышала его дыхание, и могу сказать, что он сидел на корточках у кровати. Впрочем, в итоге он ничего такого не сделал. Если бы он попытался, я, наверное, с готовностью ответила бы ему. Нет, я правда ждала этого. Я была бы просто счастлива, если бы у него возникли «странные мысли». В конце концов, ему семнадцать, мне семнадцать. Семнадцатилетние ребята — существа, которых разрывают разные вещи, с которыми нельзя справиться.

Но все же, думаю, я и не хотела большего, чем крепкий сон и Мидзухо, читающий рядом со мной, хоть ситуация и оставалась двусмысленной. Я решила, что предпочту насладиться этим совершенством, созданным из несовершенства, пока мы оба можем мириться с таким положением дел.

Мидзухо сел на кровать, и я положила голову ему на колени.

— Спой мне колыбельную, — эгоистично попросила я. Он тихонько запел «Blackbird».

_______________

По мере того, как мы расслаблялись, конец неумолимо приближался. У меня было смутное предчувствие этого, но финал наступил намного стремительнее, чем я могла представить. Если бы мы знали, что у нас было меньше месяца, мы бы несомненно отдали друг другу свои чувства — все, до последней капли — и перепробовали все, чем занимаются влюбленные.

Но так не получилось.

_______________

В конце декабря, хмурой субботой, мы с Мидзухо выехали в отдаленный город. Проведя в поезде около часа, мы прибыли на станцию, настолько маленькую, что ее можно было принять за помойку. По залу ожидания раскинулась паутина, потерявшая своих владельцев; на платформе валялась оставленная шерстяная перчатка.

Примерно через полчаса ходьбы мы пришли к общественному кладбищу на холме. Чистое поле было усеяно надгробиями. Среди них была могила моего отца. Я не взяла с собой ни цветов, ни благовоний. Я просто коснулась могилы рукой, села перед ней, и рассказала Мидзухо об отце.

Нельзя сказать, что у меня были какие-то важные воспоминания об отце, которые я могла бы назвать памятью о нем, но я любила его. В детстве, когда у меня было плохое настроение, — например, если мама ругала меня или что-то не ладилось с друзьями — он звал меня прокатиться вместе с ним. Разъезжая по пустым проселочным дорогам под аккомпанемент старой музыки, он рассказывал о достоинствах таких песен так, чтобы понял даже такой ребенок, как я. Кроме того, именно он процитировал мне то высказывание Пита Таунсенда. Возможно, я очень трепетно относилась к музыке, потому что чувствовала в ней присутствие отца. Символ того времени, когда в моем доме царил мир, а мне не нужно было ни о чем беспокоиться.

Закончив говорить об отце, я внезапно подняла другую тему:

— Мой отчим залез в долги. Я понимала, что однажды это случится, с его-то страстью к азартным играм, но он должен намного больше, чем я могла представить. Он просто не сможет расплатиться с кредиторами. К тому же, люди, у которых он занимал, не кажутся очень честными, да и объявить себя банкротом будет нелегко, учитывая, что речь идет о долгах за азартные игры.

Конфликт моих родителей казался бесконечным. Отчим еще не обращался к насилию, — возможно, хоть раз почувствовав себя виноватым — но это было лишь делом времени. У меня было предчувствие, что в следующий раз, получив возможность, он сделает что-то, — не знаю, что — после чего пути назад уже не будет. Я не смогу «отменить» его действия. Несомненно, огромный долг, который он накопил, разрушит мою жизнь; однако подобные постепенно растущие беды не могли активировать мою магию. Для этого был необходим крик моей души — вызвать его могла внезапная, конкретная, очевидная вспышка боли. К тому же, даже если я смогу «отменить» его долг, у меня нет гарантии, что он не повторит свою ошибку. В общем, мою магию едва ли можно здесь использовать, как ни крути.

Я поднялась и отряхнулась.

— Так, Мидзухо, кажется, я понемногу устаю.

— Понятно.

— Каким образом ты собираешься убить меня?

Не отвечая, он пристально посмотрел на меня. Казалось, его что-то беспокоит; раньше я не видела у него такого выражения лица, так что сделала неверный вывод. Практически без промедления Мидзухо решительно поцеловал меня. Кладбище казалось настолько подходящим местом для нашего первого поцелуя, что я восхитилась безысходностью всей нашей ситуации.

_______________

Через четыре дня время пришло.

Первым, что я увидела, вернувшись домой, было мамино тело. Нет, возможно, в тот момент она еще была жива. Может быть, она была в том состоянии, когда ее можно было спасти, немедленно начав оказывать помощь. Но, в любом случае, к тому времени, когда я проверила ее пульс через несколько часов, она была мертва.

Моя мать, лежавшая на полу, была одета не так, как обычно, и я не могла с уверенностью сказать, что это действительно была она — настолько ее лицо было разбито. Ее лицо было просто стерто.

Отчим, сидя в кресле, наливал выпивку в бокал. Когда я кинулась к матери, он коротко бросил: «Забудь». Несмотря на это, я присела рядом с ней и взглянула на ее распухшее окровавленное лицо; мгновение спустя я почувствовала боль из-за сильного удара в висок.

Отчим рывком поднял меня с пола и потащил в мою комнату. Я сжалась, обхватив свои колени; он с силой потянул меня за волосы и ударил меня в нос. В глазах покраснело, из носа хлынула горячая кровь. Боясь того, что его жестокость будет предана огласке, он обычно никогда не бил по лицу, но в этот раз у него были развязаны руки.

— Ты тоже хочешь избавиться от меня, да? — спросил он. — Только попробуй. Что бы ты ни делала, я буду преследовать тебя до конца твоей жизни. Тебе не сбежать от меня. Мы ж семья.

Он ударил меня в солнечное сплетение, и у меня перехватило дыхание. Эта буря наверняка будет долгой. Я вскинула руки, отчаянно пытаясь защитить лицо — хотя бы для того, чтобы потом увидеться с Мидзухо.

Полностью отстранившись разумом от тела, я заполнила опустевшую голову музыкой. Мысленно я «включала» по порядку все песни Дженис Джоплин с альбома «Pearl». К концу «A Woman Left Lonely» удары внезапно прекратились. Но это произошло только из-за того, что кулак отчима «устал» из-за длительного избиения моей матери, и он переключился на использование кожаного ремня.

Взмахивая ремнем, как кнутом, отчим наносил удар за ударом. Каждый удар причинял боль, заставляющую чувствовать, что сама жизнь уже надоела. Даже когда кончилась последняя песня — «Mercedes Benz», выпущенная только в акапельном варианте из-за того, что Дженис умерла от передозировки героином, выйдя за сигаретами с пятью с половиной долларами мелочью — не было видно ни малейшего признака завершения его упорства в жестокости.

Я не думала. Я не смотрела. Я не слушала. Я не чувствовала.

_______________

После очередного — не знаю, какого по счету — обморока я пришла в себя. Буря закончилась. Я услышала, как открылась пивная банка. По комнате разносились звуки пережевывания орехов. Хрум-хрум-хрум. Хрум-хрум-хрум.

У меня не было сил даже на то, чтобы встать. Мне едва удалось повернуть шею и взглянуть на настенные часы. С момента моего возвращения домой прошло четыре часа. Я попыталась подняться, но мои руки были связаны. Думаю, это были те ленты, которыми стягивают кабели вместе. Руки были связаны за спиной, так что я не могла сопротивляться.

Мое тело было покрыто рубцами. Окровавленная блузка лишилась половины пуговиц; обнаженная кожа от шеи до спины болела, словно ее поджигали. Нет — скорее всего кожа была обожжена. Именно такую боль я чувствовала, и рядом со мной был утюг, не выключенный из розетки.

Во рту каталось что-то твердое. Не нужно было сплевывать этот предмет и изучать его, чтобы догадаться, что это был зуб. Я чувствовала горький вкус во рту — должно быть, от кровотечения из-за выбитого зуба. Я буквально могла прополоскать горло кровью.

Выждав момент, когда отчим ушел в ванную, я подползла к неподвижному телу моей матери и взяла ее за запястье. Пульса нет.

Прежде всего я осознала — если я останусь здесь, я тоже буду убита. Смерть матери я смогу оплакать и после того, как сбегу в безопасное место. Я должна сбежать от этого человека. Я выползла из спальни, так же — ползком — спустилась вниз по лестнице, и подобралась к входной двери. Там, из последних сил, поднялась, открыла связанными руками дверь, и выбралась наружу. На улице я вновь отчаянно поползла.

Было сложно вновь объединить ненадолго разлученные тело и разум. Я понимала, что со мной произошло, но еще не могла почувствовать реальность всего происходящего. Сейчас я должна была «отменить» все, но я видела произошедшее так, словно все это меня не касалось. Возможно, внутренне я уже давно сломалась. Как я могу оставаться такой спокойной, когда мою мать убили?

Кто-то схватил меня за плечо. Моя спина застыла. Я даже кричать не могла. Страх парализовал меня, и мое тело покинули последние силы. Когда я поняла, что это была рука Мидзухо, я испытала такое облегчение, что чуть не лишилась чувств. После этого у меня в конце концов хлынули слезы. Кап-кап-кап — слезинки падали одна за другой. Я ничего не понимала. Почему он был здесь? Я не хотела показываться перед ним в таком виде.

Как только Мидзухо освободил мои руки, я немедленно закрыла ими свое избитое и окровавленное лицо. Мидзухо снял свое пальто, накинул его на меня, и обнял меня. Я вцепилась в него и дала волю слезам.

— Что случилось? — спросил Мидзухо. Он говорил очень мягко, пытаясь успокоить меня, но его дрожащее дыхание выдавало кипящие в нем эмоции.

Я попыталась объяснить, перечисляя разрозненные события и теряя нить повествования. Моя мать, лежавшая без сознания, когда я вернулась домой. Избиение после того, как я подбежала к ней. Испытание всех видов насилия за четыре часа. Смерть матери к тому моменту, как я пришла в себя. Мидзухо слушал внимательно и быстро все понял. Едва ли ему было нужно еще время, чтобы придти к решению.

— Ты только держись. Я быстро положу этому конец.

С этими словами он пошел ко мне домой. В моем уставшем мозгу даже не зародилось вопроса о том, что он собирается делать. Я должна была «отменить» все, что сделал мой отчим, но мне мешала моя благодарность пришедшему Мидзухо, и моя душа не смогла закричать.

Начался снег.

Мидзухо вернулся менее, чем через пять минут. Увидев его окровавленное лицо и рубашку в пятнах крови, как ни странно, у меня не возникло сожалений; я подумала, что Мидзухо красив. Нож в его руках рассказал, чему именно он «положил конец».

— Лжец, — обвинила я. — Ты убил не того человека. Не ты ли говорил, что убьешь меня?

Мидзухо рассмеялся:

— Разве ты не знала с самого начала, что я лжец?

— Раз уж ты напомнил, то да, это правда.

Он совершил ошибку. Это был худший результат, который я могла представить. Впрочем, я не могла «отложить» и это. Для меня было невозможно «отменить» все те усилия, которые он приложил ради меня.

— Эй, Мидзухо.

— Да?

— Давай сбежим. По крайней мере, куда-нибудь не очень далеко.

Мидзухо шел, неся меня на спине. Украв непристегнутый велосипед на железнодорожной станции, он посадил меня на багажник и начал крутить педали. Мы оба понимали, что наш побег ведет в никуда. Мы и не собирались сбегать по-настоящему.

Нам просто нужно было время, чтобы попрощаться.

— Давай жить вместе, когда окончим школу, — сказал Мидзухо.

Зная, что это невозможно, я все же согласилась.

Мидзухо гнал всю ночь. Темно-синее небо сначала окрасилось в фиолетовый, затем разделилось на два слоя — тускло-красный и голубой. После этого взошло солнце, и велосипед несся навстречу рассветным лучам. Наши холодные тела начали отогреваться, а тонкий слой снега, присыпавшего дорогу, — таять.

Остановившись у супермаркета, мы купили торт и курицу. Кассир, безразличный студент колледжа, отбил наши покупки, не сказав ни слова о нашем виде. Мы сели на скамейку и начали есть.

— Курица и торт навевают мысли о дне рождения, — отметила я.

— Ну, в некотором смысле, сегодня есть, что отметить, — пошутил Мидзухо.

Младшеклассники с любопытством смотрели на парочку избитых и окровавленных старшеклассников, уплетавших с утра пораньше еду, больше подходящую для вечеринки. Мы выглядели настолько грязными, что один из них спросил: «Эм, это для Хэллоуина? Это ваши костюмы для Хэллоуина?» Переглянувшись, мы с Мидзухо расхохотались.

После этого мы продолжили движение. По дороге мы проехали мимо группы учеников моей школы. Увидев, как они довольны собой, я вспомнила, что сегодня был день культурного фестиваля. Казалось, это событие принадлежит какому-то другому миру, далекому от меня.

Среди этой группы было и несколько человек из тех, что издевались надо мной. Они пришли в ступор, увидев, как меня, покрытую синяками, увозит на велосипеде мимо школы окровавленный парень. Зарывшись лицом в спину Мидзухо, я плакала от смеха и смеялась сквозь слезы. Я чувствовала себя так, словно яд, так долго отравлявший мое тело, наконец был выведен из организма.

В конце концов, мы добрались до парка аттракционов. Это было моей мечтой. Я хотела хоть раз сходить в парк аттракционов с Мидзухо. В тот самый парк, в котором я счастливо проводила время с папой и мамой.

Мы спрятали пятна крови на одежде под плащами, но синяки на моем лице и запах крови, исходящий от Мидзухо, скрыть было невозможно. Прохожие пялились на нас, чувствуя, что аура насилия, исходящая от нас, не подходила этому парку. Но мы с Мидзухо не обращали на это внимания и бродили по парку, держась за руки.

Он сказал, что хочет прокатиться на колесе обозрения, я выбрала американские горки. После краткого невинного спора он сдался, и мы начали с американских горок.

О последующих событиях у меня остались лишь смутные воспоминания.

Единственное, что осталось в моей памяти — авария произошла сразу после того, как мы сели в вагон американских горок.

Возможно, это было наказание свыше — наказание для меня, не для Мидзухо. Шум. Тряска. Все поплыло. Металл. Крики. Неразбериха. Снова шум из-за спины. Скрежет, скрежет, скрежет, скрежет, скрежет, скрежет. Брызжущая кровь. Крики. Неразбериха. Брызжущая кровь. Плоть. Крики. Рвота. Плач.

Когда я пришла в себя, Мидзухо исчез, а на его месте было что-то, что когда-то было Мидзухо.

Вот, о чем я подумала.

Мидзухо стал убийцей, потому что встретился со мной.

Мидзухо погиб ужасной смертью, потому что встретился со мной.

Во всем была виновата я. Если бы меня не было, этого бы не произошло. Мидзухо не должен был встречаться со мной. Все это время я думала, что мой отчим притягивал беды. Но я ошибалась. Это была я.

Я притянула к себе отчима и его дочь, я убила свою мать, я убила Мидзухо. До самого конца от меня у него были одни проблемы.

Я услышала звук музыкальной шкатулки — звук, которого не слышала уже давно. В этот раз получилось «отложить» больше событий, чем раньше. Я вернулась на месяц назад и «отменила» нашу встречу с Мидзухо. У меня не было права на встречу с ним.

Но «Кирико Хидзуми» не сделала ничего плохого. Не было нужды стирать существование девушки, которая поддерживала Мидзухо. Так что я отменила только нашу встречу. Я стерла это событие и вернула Мидзухо к его повседневной школьной жизни.

Так будет лучше. Без меня Мидзухо сможет завести друзей, влюбиться, жить нормальной жизнью. Я забыла все. Все, что он говорил мне. Все, что он сделал для меня. Тепло его рук. Подаренные им воспоминания. Потому что, даже просто думая о нем, я смогу заразить его своим несчастьем.

Отменив нашу встречу, я перестала изменяться с возрастом. Прошел год, мне по-прежнему было семнадцать, как и во время второго года старшей школы. Видимо, я как-то «откладывала» взросление, но я не помню, как добилась этого. Возможно, в глубине души у меня жило упорное желание — я хочу хотя бы остаться такой, какой он любил меня. Выходит, я подсознательно ждала дня нашей встречи.

1. ↑В анлейте — comics cafe
2. ↑https://ru.wikipedia.org/wiki/Please_Mr._Postman