Той осенью, когда мы с Кирико начали переписываться, мне было 12 лет. Всего за полгода до выпуска я был вынужден покинуть начальную школу из-за работы моего отца. Для нас с ней мой перевод обернулся возможностью начать общение.

Мой последний школьный день выпал на конец октября; тем же вечером я должен был покинуть город. Этот день должен был быть важным, но у меня было лишь два человека, которых я действительно мог назвать своими друзьями; один из них был серьезно болен, а другой отдыхал со своей семьей.

Мне оставалось лишь провести день в одиночестве.

Четырьмя днями ранее, во время прощальной вечеринки, мне достался букет увядающих цветов и напутственные слова, прочитанные всеми одинаково. С тех пор каждый раз, когда одноклассники видели меня, их взгляды словно говорили: «А, ты еще здесь?» Оставаться в классе стало для меня невыносимо. Я понял, что здесь больше нет места для меня.

Не было ни одного человека, огорченного из-за моего перевода. Это заставило меня почувствовать себя одиноким, но одновременно и приободрило. Я ничего не терял из-за перевода. Напротив, я мог приобрести новый опыт, познакомиться с новыми людьми.

Я подумал, что в новой школе мне будет лучше. Если я снова переведусь в другую школу, это должно будет волновать хотя бы двоих или троих человек.

Последний урок подошел к концу. Положив тетради на стол, чувствуя себя, словно мальчик, оставленный в одиночестве в классе в День святого Валентина, я бесцельно рылся в своем рюкзаке. Я был недостаточно зрелым, и во мне еще теплилась надежда на то, что кто-то все же скажет мне что-нибудь теплое на прощание.

Как только я оставил надежду на какие-нибудь приятные воспоминания об этом дне, я заметил, что кто-то стоит передо мной. Из-под ее плиссированной юбки были видны худые ноги. Пытаясь скрыть волнение, я поднял взгляд. Это была не Сати Аояма, о которой я тайно мечтал с третьего класса. Это была не Сая Мотидзуки, кивавшая мне с улыбкой каждый раз, когда мы встречались в библиотеке. Кирико Хидзуми смотрела на меня очень серьезно, спрашивая: «Пойдем домой вместе?»

Кирико была запоминающейся девочкой с челкой, достающей до бровей. Она была застенчивой, говорила тихим, спокойным голосом, на ее лице была неловкая улыбка, из-за которой она выглядела пристыженно. Ее оценки также были средними, так что она не притягивала ничьи взгляды.

Для меня было абсолютной загадкой, почему она, практически не разговаривавшая со мной, пришла сегодня поговорить. В глубине души я был немного разочарован, что это была не Сая Мотидзуки или Сати Аояма.

Однако у меня не было причины отказать ей.

— Конечно, идем, — сказал я.

Она улыбнулась, не поднимая головы, и ответила: «Спасибо».

По пути домой Кирико не сказала ни слова. Она шла рядом со мной с очень взволнованным видом, изредка бросая на меня взгляд, словно должна была что-то сказать.

Я понятия не имел, о чем мы могли поговорить. Что может сказать человек, которого уже завтра здесь не будет, человеку, с которым он едва знаком? И это не говоря о том, что я никогда не возвращался из школы вместе с девочкой своего возраста.

Не сумев побороть застенчивость, мы пришли к моему дому, так и не сказав ни слова друг другу.

— Ну, пока, — я смущенно помахал Кирико на прощание и повернулся, чтобы открыть дверь. Вдруг она, словно наконец решившись, схватила меня за руку: «Подожди».

Выдернув из ее холодных пальцев руку, я нарочито грубо спросил: «Что?»

— Эм, Мидзухо, можешь выслушать мою просьбу?

Я почесал затылок, пытаясь скрыть неловкость, и сказал:

— Я выслушаю, но, знаешь… Завтра я перевожусь в другую школу. Могу ли я что-то сделать для тебя?

— Да. На самом деле, именно из-за этого только ты можешь выполнить мою просьбу.

Не отрывая взгляда от моей руки, держащей дверную ручку, она продолжила:

— Я буду писать тебе письма, и хотела бы, чтобы ты на них отвечал. Тогда, мм, я буду отвечать на твои письма.

Я обдумал то, что она сказала:

— Ты имеешь в виду, что хочешь, чтобы мы стали друзьями по переписке?

— Д-да, ты правильно понял, — застенчиво подтвердила Кирико.

— Но почему со мной? Возможно, было бы веселее переписываться с кем-то более близким.

— Ну, ты не можешь переписываться с кем-то, кто живет рядом с тобой. Это просто скучно. Я всегда хотела переписываться с кем-то, кто живет далеко.

— Но я никогда в жизни не писал писем.

— В таком случае, мы на равных. Удачи нам обоим, — сказала она, тряся мою руку вверх-вниз.

— Эй, подожди, нельзя так неожиданно просить о таких вещах…

Однако, в конце концов, я принял просьбу Кирико. Эта старомодная идея показалась мне, никогда не писавшему писем, если не считать письмами новогодние открытки, свежей и интересной. И то, что с такой серьезной просьбой ко мне обратилась девочка моего возраста, так взволновало меня, что я не думал об отказе.

Она удовлетворенно вздохнула: «Я рада. На самом деле, я даже не знала, что делать, если ты откажешь.»

Когда я отдал ей листок с моим новым адресом, она улыбнулась: «Жди моего первого письма», и побежала домой. Она даже не попрощалась. Очевидно, ее интересовали письма, которые я могу написать, а не сам я.

Ее письмо пришло, как только я был зачислен в новую школу. «Я думаю, в первую очередь мы должны лучше узнать друг друга, — написала она, — Давай для начала представимся друг другу».

Это было очень странно — бывшие одноклассники представлялись друг другу только сейчас, разделенные расстоянием. Впрочем, нам было не о чем друг другу писать, и я принял это предложение.

Спустя некоторое время, что я переписывался с Кирико, я сделал открытие. Мы никогда не разговаривали, пока я не перевелся в другую школу, но то, что она писала мне, говорило о том, что у нас с Кирико Хидзуми схожие взгляды и ценности.

«Почему я должен учиться? Почему нельзя убивать людей? Что такое талант?» В самом начале нашего обучения мы оба наслаждались переосмыслением всего с самых основ, таких, как эти вопросы, в попытке заставить взрослых взять паузу. Мы провели ошеломительно серьезную дискуссию о «любви», которая развивалась так:

— Мидзухо, что ты думаешь о «любви»? Мои друзья иногда говорят о ней, но я просто не понимаю, что это значит.

— Я тоже не понимаю. В Христианстве одно лишь слово «любовь» может означать четыре разных вида любви, и в других религиях также есть свои определения и виды «любви», так что даже попытки понять, что это такое, кажутся мне безнадежными. Например, то, что моя мама испытывает к Раю Кудеру, — определенно «любовь»; с другой стороны, мой отец испытывает «любовь» к обуви из кордовской кожи от Alden; и то, что я отправляю тебе письма — также проявление «любви». Это действительно очень обширное понятие.

— Спасибо за это замечание, я почувствовала себя счастливее. То, что ты сказал, заставило меня понять, что, возможно, «любовь», о которой говорю я, и «любовь», о которой говорят мои друзья, — разные вещи. Возможно, мне стоит быть осторожнее с девочками, которые так легко говорят об этом. Я говорю о более эмоциональной, романтической любви. Ее часто показывают в фильмах и книгах, но я никогда не видела такого в реальности, это нечто совершенно иное, чем родственная или сексуальная любовь.

— Я по-прежнему сомневаюсь в реальном существовании такой «любви». Но если даже «любовь», о которой ты говоришь, не существует, то кто-то должен ее придумать, это действительно ошеломительная мысль. На протяжении долгих лет «любовь» была причиной создания прекрасных картин, песен и историй. Если она всего лишь была придумана людьми, эта «любовь» — величайшее изобретение человечества или прекраснейшая ложь в истории.

И так далее.

Что бы мы ни обсуждали, наши мнения всегда были настолько близки, словно мы были разлученными близнецами. Кирико описала это чудо как «душевное единство». Это определение меня потрясло. Душевное единство.

_______________

Я заметил, что, пока отношения с Кирико приобретали глубину, я не могу найти себя в новой начальной школе. И момент выпуска из нее и перехода в среднюю школу стал началом по-настоящему одинокого существования. Мне было не с кем поговорить в классе, в клубах все сводилось к минимальным обсуждениям, и абсолютно никто не говорил со мной о чем-то личном. Если сравнивать с тем, что было, то на самом деле до перевода все было лучше.

В то же время казалось, что после перехода в среднюю школу у Кирико все шло к лучшему, и ее письма снова и снова подтверждали, что она живет счастливо. Она рассказывала, как завела бесчисленное множество прекрасных друзей; как она ежедневно задерживается допоздна со своими друзьями по клубу, обсуждая все на свете; как ее выбрали представителем класса в организационном комитете культурного фестиваля, что дало ей возможность посещать недоступные для обычных учеников комнаты; как они с одноклассниками пробрались на крышу, чтобы пообедать, и попались учителям, отругавшим их. И все в этом духе.

Я чувствовал, что было бы неловко отвечать на такие письма простым описанием моего жалкого положения. Я не хотел, чтобы она волновалась за меня, и я ненавижу, когда меня считают слабым. Возможно, если бы я открылся ей и описал свои проблемы, она была бы добра и выслушала меня, но в действительности я этого не хотел. Я должен был выглядеть хорошо в глазах Кирико. Тогда вместо этого я написал ложь. Мои письма рассказывали о моей выдуманной жизни, такой же прекрасной, как жизнь Кирико, если не лучше.

Сначала эти письма были обычным блефом, но со временем они превратились в мое величайшее удовольствие. Думаю, во мне всегда жила любовь к актерству, которой лишь нужно было проснуться. Упуская из виду неправдоподобность моих рассказов, я писал о лучшей школьной жизни, которую мог изобразить, не отказываясь быть Мидзухо Югами. В этих письмах была создана вторая жизнь. Когда я писал письма Кирико, я мог быть своим идеалом.

Весной, летом, осенью, зимой, в солнечные, пасмурные, дождливые и снежные дни — при любых условиях я писал письма и оставлял их в почтовом ящик на углу улицы. Когда приходило письмо от Кирико, я аккуратно открывал конверт, подносил к лицу, ложился в постель и наслаждался словами, попивая кофе.

_______________

Спустя пять лет после того, как мы начали переписываться, осенью, произошло нечто ужасное.

«Я хочу поговорить с тобой лично, — написала Кирико, — есть вещи, о которых я не могу писать в письмах. Я хочу, чтобы мы смотрели друг другу в глаза и слышали голоса друг друга».

Это письмо обеспокоило меня. Конечно, меня тоже посещало желание встретиться лично. Я был бы счастлив увидеть, как она изменилась за эти пять лет. Но было очевидно, что если эта встреча состоится, то раскроется тот факт, что все, что я писал в своих письмах, было ложью. Уверен, добрая Кирико не стала бы осуждать меня за это, но я также абсолютно уверен, что это бы сильно разочаровало ее.

Сперва я обдумывал попытку как-нибудь стать этим вымышленным Мидзухо Югами на один день, но даже если бы я смог некоторое время поддерживать всю ту ложь, я был неспособен скрыть ни мрачный взгляд, ни детали поведения, выработанные годами одиночества, ни недостаток уверенности в себе. Я запоздало пожалел, что просто не жил достойно все это время. В попытках найти ловкое оправдание для отказа я потерял недели, затем — месяц.

Однажды я подумал, что будет лучше дать нашим отношениям исчезнуть: если я расскажу ей правду, нашим теплым отношениям навсегда придет конец, а продолжать посылать ей письма в страхе, что ложь будет разоблачена, было больно.

К тому времени приблизилась пора подготовки к экзаменам. Я решился прекратить наши отношения, длившиеся на протяжении пяти лет, так быстро, что сам этому удивился. Но мне казалось, что лучше самому со всем покончить, если она в любом случае возненавидит меня.

Через месяц после письма, в котором Кирико просила о личной встрече, пришло новое письмо от нее. Именно тогда я впервые нарушил нашу негласную традицию — отвечать на письмо в течение пяти дней после получения. Она должна была быть обеспокоена тем, что ответа не было. Но я даже не открывал это письмо. Еще месяц спустя, как я и ожидал, пришло еще одно письмо, которое я вновь проигнорировал. Мне было больно так поступать, но я не мог по-другому.

Через неделю после того, как я разорвал наши отношения, я завел друга. После этого я подумал, что, возможно, слишком сильно зависел от Кирико, и из-за этого не мог развивать нормальные отношения с другими людьми.

Прошло достаточно много времени, и я избавился от привычки проверять почту из-за писем Кирико.

Так завершились наши отношения.

_______________

Вновь написать Кирико меня заставила смерть моего друга.

Летом четвертого года обучения Харухико Синдо, с которым я проводил большую часть своего времени в колледже, покончил с собой.

Я заперся в своей квартире в одиночестве. Я знал, что пропускаю важные предметы своего курса и буду должен повторить этот год обучения, но меня это не волновало. Мне даже казалось, что это не мое дело.

Я не могу сказать, что его смерть сильно опечалила меня. Было много знаков. Все время нашего знакомства он словно искал смерти — он выкуривал по три пачки сигарет в день, пил много виски, и ночь за ночью гонял на своем мотоцикле. Он смотрел новые голливудские фильмы и раз за разом пересматривал сцены слишком быстрой смерти героев, вздыхая, словно в трансе.

Так что, когда я узнал о его смерти, я волей-неволей подумал: «Это хорошо для него». Он наконец попал туда, где хотел быть. Во мне не было и капли сожаления в духе «Я должен был быть добрее с ним» или «Я не видел, как он страдал».

Синдо, в свою очередь, возможно, никогда не думал о том, чтобы поговорить со мной о своих проблемах. Не сомневаюсь, все, чего он хотел — проводить обычные дни, полные смеха, а затем вот так исчезнуть из этих дней.

Проблема была в том, что я-то остался. Уход Синдо стал серьезным ударом по мне. К лучшему или худшему, но он подталкивал меня. Он был ленивее, безрассуднее, пессимистичнее меня; ему, как и мне, не хватало цели в жизни, и само его существование приносило мне некоторое облегчение — я мог посмотреть на него и подумать: «Если такой парень может жить, я тоже должен жить».

Его смерть словно выбила землю у меня из-под ног. У меня появилась смутная боязнь окружающего мира, я стал способен покидать свой дом лишь с 2 до 4 часов ночи. Если я заставлял себя выйти из дома, мое сердце начинало бешено колотиться, я чувствовал головокружение, мое дыхание учащалось. В худшем случае мои ноги и лицо сводило судорогами, и они немели.

Спрятавшись от мира в своей комнате, с занавешенными окнами, я пил и смотрел любимые фильмы Синдо. Отрывался от этого я только ради сна. Я тосковал по тем дням, когда мы с Синдо вдвоем разъезжали по округе. Мы занимались всякими глупостями — бросали монету за монетой в игровые автоматы поздней ночью в игровом центре, пропахшем табаком; ездили ночами на пляж и возвращались домой, так ничего и не сделав; проводили целые дни, бросая камни в реку; катались по городу, пуская пузыри с мотоцикла…

Но размышляя об этом, я понял, что именно эти глупые совместные поездки укрепили нашу дружбу. Если бы наши отношения были более разумными, возможно, его смерть не сделала бы меня настолько одиноким.

Если бы только он меня привлек... Если бы Синдо позвал меня, я бы с радостью прыгнул вместе с ним с того обрыва, смеясь.

Может быть, он знал об этом, и именно поэтому умер, не сказав мне ни слова.

_______________

Цикады умерли, деревья окрасились в красный — наступила осень. Был конец октября, и я вдруг вспомнил порядком забывшийся разговор с Синдо.

Ясным июльским днем мы пили и слонялись по сырой комнате. В пепельнице возвышалась гора окурков, выглядящая, словно рухнет от одного касания, и я поставил пустые банки рядом с ней, выровняв, как кегли.

Наши уши страдали из-за стрекота цикад, сидевших на телефонном столбе рядом с окном. Синдо схватил одну банку, вышел на балкон, и швырнул банку в цикад. Банка упустила свою цель, с грохотом упав на дорогу. Синдо выругался. Когда он вернулся за второй банкой, цикады улетели, будто смеясь над ним.

— О, да, — сказал Синдо, стоя с банкой в руке, — разве ты уже не должен знать, приняли ли они твое заявление?

— Хотел бы я, чтобы ты поинтересовался до того, как они ответили мне, — сказал я.

— Отказ?

– Ага.

— Это успокаивает, — вздохнул Синдо, также не получивший ни одного предложения работы. — Подавал куда-нибудь еще после этого?

— Не-а. Я ничего не делаю. Мои поиски работы ушли на летние каникулы.

— Каникулы? Звучит здорово. Думаю, мои также взяли отпуск.

По телевизору показывали бейсбольный матч старшеклассников. Игроков, ребят на 4 или 5 лет младше нас, осыпали аплодисментами. Шла нижняя часть седьмого иннинга, но обе команды еще не заработали ни очка.

— Это странный вопрос, — начал я, — но кем ты мечтал стать, когда был ребенком, Синдо?

— Учителем в старшей школе. Говорил тебе кучу раз.

— А, да, ты говорил.

— А что сейчас? Для меня пытаться стать учителем так же реалистично, как для однорукого парня пытаться стать пианистом.

Синдо говорил правду: он определенно не выглядел как человек, подходящий на роль учителя. Даже не спрашивайте, для какого рода занятий он выглядел подходящим.

Впрочем, я думаю, он уже был учителем — в том плане, что он учит людей, как они не хотели бы закончить, но я не видел вакансий по специальности «плохой пример».

— Однорукий пианист мог существовать, — предположил я.

— М, возможно. Так кем ты хотел быть?

— Я никем не хотел быть.

— Лжец, — обвинил он, ткнув меня в плечо, — Как минимум, взросление заставляет детей думать, что у них есть мечты.

— Правда, правда.

Из телевизора раздались аплодисменты. Игра наконец-то сдвинулась с места. Мяч ударился в ограждение, и аутфилдер отчаянно пытался поймать его. Бегун со второй базы достиг третьей, и шорт-стоп отказался от броска домой.

— Очко набрано! — воскликнул комментатор.

— Эй, а ты не играл в бейсбольной команде в средней школе? Разве не твоя подача достаточно известна в этом районе? — спросил Синдо, — Слышал об этом от моего друга в средней школе. Левша по имени Югами, еще только второгодка, но его подачи чертовски точны…

— Да, это был я. Я был весьма хорош в плане контроля мяча при подаче. Но я ушел из команды осенью того же года.

— Получил травму или что-то еще?

— Нет, это достаточно странная история. Летом второго года обучения мы выиграли полуфиналы на префектурных отборочных, я был главным героем. Я не хочу хвастаться, но это было, словно я лично привел команду к победе в той игре. Для нашей школы проход настолько далеко был настоящей редкостью, и вся школа поздравляла и поддерживала нас. Все, с кем я сталкивался, хвалили меня.

— Глядя на тебя сейчас, не могу этого представить, — сказал Синдо с сомнением.

— Ага, — я горько улыбнулся. Я не мог винить его за это. Я и сам чувствую недоверие каждый раз, вспоминая об этом. — Несмотря на то, что в средней школе у меня было не очень много друзей, а сам я едва ли чем-то выделялся, этот день сделал меня героем. Я чувствовал себя невероятно. За исключением… Той ночью, когда я лег в постель и подумал об этом, я почувствовал невероятный стыд.

— Стыд?

— Да. Мне было стыдно за самого себя. Словно я подумал: «Что я о себе возомнил, что так счастлив?»

— Думаю, в этом нет ничего плохого. Разумеется, ты был счастлив после такого.

— Думаю, да, — он был прав, не было ни одной причины, чтобы не радоваться. Я просто должен был принять это. Но словно что-то в глубине моего разума выползло и отказывалось от всего этого. Мое настроение мгновенно рухнуло, словно лопнувший воздушный шар.

— Так или иначе, как только это случилось, все произошедшее начало казаться мне смешным. Я решил, что не хочу больше смущать себя. Через два дня, в день финала, я сел на первый утренний поезд, и поехал в кино, вот и все. Я просмотрел четыре фильма подряд. Помню, что из-за кондиционера мне было так холодно, что я все время тер свою руку

— Ты что, придурок? — Синдо рассмеялся от души.

— Еще какой. Но даже если бы я получил возможность вернуться в прошлое, чтобы воспользоваться этим шансом, думаю, я бы ничего не изменил. Естественно, команда потеряла огромную прибыль. Персонал, менеджер, одноклассники, учителя, родители — все были в ярости. Они обращались со мной, словно я кого-то убил. Когда меня спросили, почему я не пришел на финал, я сказал, что перепутал дату; эти слова лишь подлили масла в огонь. В первый же день летних каникул меня вытащили из дома и избили. Мне сломали нос, так что у него теперь немного другая форма.

— Что посеешь, то и пожнешь, — заметил Синдо.

— Несомненно, — согласился я.

Игра по ТВ подходила к концу. Закончилось все неуклюжим граундером последнего бьющего на вторую базу. Команды выстроились и обменялись рукопожатиями, проигравшие — возможно, по настоянию менеджера — нацепили на лица фальшивые улыбки, выглядевшие жутко, и удерживали их, пока находились на стадионе. Наша странная беседа продолжалась.

— Я никогда не был ребенком, который чего-то хотел, — сказал я, — У меня никогда не было такого: хочу то, хочу заниматься этим. Мне тяжело чем-нибудь загореться, и я быстро ко всему охладеваю — я никогда не мог заниматься чем-то длительное время. Вместо желаний на Танабату я оставляю просто пустые листки. В моей семье не делали подарков на Рождество, но это никогда меня не огорчало. На самом деле, я даже сочувствовал тем детям, которые должны были каждый год решать, чего они хотят. Я получал на Новый год деньги, отдавал их на хранение маме, а она использовала их, чтобы оплатить уроки фортепиано, которые я брал. А, да, и я брал те уроки фортепиано только из-за того, что мог проводить меньше времени дома.

Синдо выключил телевизор, подключил CD-плеер и включил музыку. Заиграла музыка с одного из любимых дисков Синдо, «Tonight’s the Night» Нила Янга.

Лишь только доиграл первый трек, он заметил:

— Кажется, ты никогда не был «ребенком». Это ужасно, мужик.

— Но для меня все это время все было абсолютно нормально, — пояснил я. — Взрослые ругают эгоистичных детей, но они не трогают детей, которые ничего не требуют, поэтому мне было нужно определенное время, чтобы понять, что это странно. Возможно, сейчас я уперся в ту же самую стену. Готов поспорить, даже рекрутеры могут сказать об этом. О том, что я не хочу по-настоящему работать, я даже не хочу получать деньги или просто быть счастливым — меня все это не очень волнует.

Синдо некоторое время сидел молча. Думаю, я сказал действительно что-то глупое. Как только я подумал о том, чтобы сменить тему разговора, он заговорил:

— Но разве тебе не нравилось писать письма?

— Письма? Да, было время. — Я говорил, словно только что вспомнил об этом, хотя ни на секунду не забывал о них. Синдо был единственным человеком, который знал не только о моей переписке с Кирико, но и о том, что я откровенно лгал ей в своих письмах. Я случайно это сболтнул на пивном фестивале год назад, когда алкоголь и солнце развязали мне язык. — Да, думаю, я бы солгал, если бы сказал, что не наслаждался этим.

— Повтори, как звали ту девочку, с которой ты переписывался?

— Кирико Хидзуми.

— Верно, Кирико Хидзуми. Та, с которой ты полностью разорвал связь. Бедная девочка, смело продолжавшая слать тебе письма, даже когда ты начал ее игнорировать.

Синдо прожевал кусок говядины и глотнул пива, затем продолжил:

— Мидзухо, ты должен встретиться с Кирико Хидзуми.

Я фыркнул, решив, что он шутит. Но его глаза определенно были серьезны, в них горела убежденность в том, что его посетила лучшая идея в жизни.

— Должен встретиться с Кирико, ага, — повторил я с сарказмом. — И попросить прощения за то, что я сделал пять лет назад? Сказать «прости несчастного лжеца»?

Синдо покачал головой:

— Я не об этом пытаюсь сказать. Не имеет значения, лгал ты в письмах или нет. Потому что это ваше… «душевное единство», о котором ты говорил, — не та штука, от которой можно просто так избавиться. Вы с ней могли оказаться чертовски совместимы, так будь немного увереннее. Я хочу сказать, посмотри хотя бы на ваши имена, это выглядит как судьба. «Югами» и «Хидзуми», оба они означают «искажение».

— В любом случае, уже слишком поздно.

— Я бы не сказал. Я думаю, если человек тебе действительно нужен, то пробел — пятилетний, десятилетний, неважно — на самом деле не проблема. Вы можете оживить ваши отношения снова, словно это было лишь вчера. Я просто хочу сказать, что не мешает попробовать — хотя бы просто для того, чтобы посмотреть, правда ли Кирико Хидзуми — «тот человек» для тебя. Это даже могло бы решить твою проблему отсутствия желаний.

Я не помню, как я ответил ему. Я уверен лишь, что я сказал что-то расплывчатое, что подвело разговор к концу.

_______________

Я решил, что должен увидеть Кирико. Я хотел почтить совет Синдо, и я был очень одинок после смерти моего лучшего и единственного друга. И главное, что меня подтолкнуло, — суровое осознание того, важные для меня люди не будут жить вечно.

Собрав всю свою смелость, я вышел из дома, направившись в дом своих родителей. В своей комнате я взял печенье и разложил на полу письма Кирико по дате. Но как долго я ни искал, я не мог найти те самые последние письма, которые я так и не открыл. Я пытался вспомнить, куда я мог их деть.

Вдыхая запах моей комнаты, навевающий ностальгию, я перечитал все письма за раз. Всего было сто два письма за пять лет, и я начал читать их в обратном порядке, начиная с последнего письма. К тому времени, как я прочитал самое первое ее письмо, солнце уже село.

Я купил канцелярские принадлежности, вернулся в свою квартиру и написал письмо. Мне не нужно было вспоминать ее адрес — мои руки автоматически написали его. Я многое хотел ей сказать, но понимал, что лучше будет сказать все лично и написал очень короткое письмо.

«Прости, что разорвал отношения пять лет назад. Я очень многое скрывал от тебя. Если ты готова простить меня, приходи в _____ парк двадцать шестого октября. Это детский парк по пути в мою начальную школу. Я буду ждать там весь день.»

Я давно ничего не ждал. И я собирался продолжать в этом духе.